если кусочек такого хлебца возьмёт в рот виновный, у него вылезают глаза из орбит, он не может вздохнуть, и рот его рвётся напополам, обнажая гортань и глотку, даже до самого желудка! Страшная вещь! Настолько страшная, что святая Церковь почти перестала пользоваться подобным способом. Вот!

— Ну, не знаю… — задумался я, — Я бы предпочёл хлебом, чем железом…

— Ха! Кто же тебе даст освящённый хлеб?! Это испытание только для истинно верующих католиков.

— Ах, вот оно что… — мне многое стало понятно. Это называется «самовнушение». Человек верит, что с ним произойдёт что-то ужасное, и это происходит. Я сам такое видел в нашем прошлом жреческом деле. А если будет верить, что произойдёт хорошее, то это хорошее и произойдёт. Вроде того, как кто-то почувствовал облегчение, полив на раны «святой» водой из фляги стражника Максимилиана. Он не врал. Он в самом деле почувствовал облегчение. Убедил себя, что будет такое, и действительно почувствовал. Хотя мы все знаем, что вода во фляге была совсем не «святая». Ох уж эта человеческая психика! До чего странная штука!

— Тебе могли дать только испытание хлебом и сыром, — продолжала между тем Катерина.

— А это как?

— Это просто. Перетягивают живот кожаным ремнём — плотно перетягивают! — и дают определённое количество хлеба и сыра. Без воды или вина. И обвиняемый должен это съесть. Если всё, что дали, съесть не смог — виновен.

— У вас не ордалии, а пытки какие-то! — буркнул я.

— Что ты! Совсем разные вещи! Пытки применяют, чтобы побудить виновного сознаться в преступлении. И решение по результатам пытки принимает судья. При ордалии никто не ждёт никаких признаний. Это уже суд. Суд Божий. И результат не подлежит пересмотру. Понимаешь?

— Понима… У тебя что там?!

Сзади послышался подозрительный плеск.

— Ничего. Не вздумай оглянуться! Я уже искупалась, выхожу…

* * *

Вы знаете, а он действительно ни разу не оглянулся! Я зорко следила за этим и могу точно сказать: даже попытки не сделал! С одной стороны, я так ему и приказывала. А с другой стороны… я что? настолько непривлекательна? Нет, когда залезала в бочку, или вот, как сейчас, вылезаю, если оглянется — прибью нахр… Прости Господи, грех сквернословия! В общем, прибью! Но, когда я купалась, мог ведь оглянуться, полюбоваться? Что бы он там увидел? Мою голову над бочкой? Нет, облаяла бы я его от души, отчихвостила на все корки, но ведь не прибила бы? А он не оглянулся… гад!

И вот думай теперь: а если бы мытьё Андреаса матушка Терезия поручила бы, ну скажем, сестре Агнессе, оглянулся бы он или нет?… Гад, он и есть гад! Ох, прости Господи мои соблазны! Но как с этим гадом по другому-то?…

Вот с такими мрачными мыслями я ожесточённо растиралась полотенцем. Потом оделась. И только потом буркнула Андреасу:

— Полезай купаться. Я отвернусь…

— Да мне как-то без разницы! — бодро заявил этот… этот! — Мне не раз приходилось под женскими взглядами раздеваться! Хе!

И взялся за завязку от штанов. Я запунцовела и резко отвернулась в сторону. Под весёлое хмыканье парня. Ну, погоди! Ты меня ещё не знаешь! Но ты меня узнаешь!

Сперва было слышно сопение парня, стаскивающего с себя непривычную одежду. Потом послышались шаги босыми ногами по полу, а потом и по лестнице вверх: шлёп-шлёп-шлёп. Потом осторожные, робкие шаги по лестнице вниз, в бочку: шлёп… шлёп… шлёп…

Я вспомнила, что Андреас не любит воду.

— Ты в порядке?

— Ну, крокодилов здесь не вижу! — преувеличенно бодро заявил парень, — Хотя однажды мне с ними встретиться довелось… До сих пор на руке шрам… Хорошо, что спасли добрые люди… Бр-р-р!

— Так ты поэтому воды боишься?! — догадалась я, — Господи! Как же ты тогда, бедняга, переживал, когда тебя пираты к бочке привязали и в море бросили!

— Да… уж… — почему-то поперхнулся Андреас, — Сильно переживал…

— Я там тебе мыло оставила, — попыталась я перевести тему, — Лучшее, кастильское! И мочалка рядом.

— Мыло? — удивился парень, — Это вот этот белый брусочек? А для чего он?

Я чуть не упала!

— Чтобы мыться, балда! Чтобы отмыть с себя всю грязь! Вы что там, в вашем древнем Египте, вообще не мылись?!

— Почему не мылись? — возмутился в ответ парень, — Ещё как мылись! И с содой, и с особыми глинами из Нила! Регулярно! Разве что, бедуины в пустыне или караванщики, во время длинного перехода… Но там вода на вес золота! Её напиться-то не всегда хватает, а уж помыться — это роскошь! А в обычной жизни мылись все и регулярно!

— Ну, ладно, ладно, — проворчала я успокаиваясь, — Верю, что ты не грязнуля. А у нас уже лет шестьсот, как гильдия мыловаров создана! И всякие сорта мыла варят. И твёрдые и жидкие. И дорогие и дешёвые, для прачек. Лучшее, как я уже сказала, вот это, кастильское. Хоть и дорогое, но для хорошего дела не жалко.

— И как этим пользоваться? — прозвучало задумчиво из бочки.

Сперва я подумала, что парень издевается. Но оглянулась и увидела что Андреас недоумённо рассматривает кусок мыла в руке. И у него такое растерянное лицо… С минуту я ещё колебалась. А, ладно! Ради христианского дела, в конце концов!

— Смотри сюда, горе моё! — шагнула я к бочке, — Берём мочалку, мочим её в воде, берём мыло, натираем мочалку… Видишь, мочалка пеной покрылась?

— Пахнет вроде бы приятно… — всё ещё с сомнением пробормотал Андреас, — А это точно, не очередная ордалия?

— Повернись спиной! — приказала я, — Сейчас всё поймёшь!

— О-о-у! — восхищённо взвыл парень через минуту, — Ради такого можно и ордалию вытерпеть! Ещё! Ещё!

— Ты на лестницу шагни, на первую ступеньку, — посоветовала я, — А то только плечи мылятся. А надо, чтобы вся спина. И не только спина…

— О-о-у! — повторил Андреас, закатывая глаза, — О-о-у!..

— Ну и что тут у вас? — послышался сбоку голос матушки Терезии. Как она вошла так неслышно? Или я так увлеклась?

— Как вы и приказывали: моем этого замарашку! — бодро отрапортовала я, не прекращая елозить мочалкой по спине парня, — Его даже мыло не берёт! Слой грязи на полпальца!

— Это не грязь! Это загар! — возмутился Андреас, — А пузико ты мне потрёшь?

— Пузико сам себе потрёшь! — бросила я ему мочалку, — И остальные места тоже. И вообще, моя работа выполнена. Как помоешься, вот полотенце. А я пошла. Правда ведь, матушка Терезия?

— Правда, дитя моё, — задумчиво сказала матушка, — Пошли. Я тебе работу на завтра скажу.

* * *

— Неужели я поторопилась войти? — размышляла матушка Терезия, шагая по переходам с семенящей позади Катериной, — Мы же вместе с