Эти люди, это оружие и семьдесят лошадей и составляли отряд Романова…

Так получилось, что утро отправления он встретил не около Думы, где был объявлен сбор, а на Хвосте, куда явился еще затемно. Майское утро было холодным, но тихим, а солнце обещало хороший ясный день. Правда, последние несколько дней у солнечных восходов наблюдался какой-то странноватый, беспокойно-неприятный свинцово-серый оттенок. Глядя на солнце в такие минуты, Романов старался – чтобы не расслабляться – напоминать себе почаще, что всех ждет впереди. Но, вопреки всем научным прогнозам, думалось: пройдет лето, наступит осень, потом будет зима, обычная зима, а весной, как положено, придет весна… Сознание Романова, весь его жизненный опыт восставали против мыслей о какой-то «зиме на несколько лет». Какая может быть ядерная зима, если зазеленели деревья, если на полях – зеленые всходы?! Если война была уже год назад, и – ну ничего в природе особо не изменилось?!

В этот момент под копытами его рыжего жеребца длинно, хотя и несильно, дернулась земля. Предупреждающе…

Стихийный рынок на северо-западной оконечности Нового Владивостока (так называли большой полусельский поселок на холмах вдали от побережья, который начал строиться еще в прошлом году), так называемом Хвосте, возник почти сразу после падения прежней власти. Одно время тут торговали всем – вещами, едой, детьми, медикаментами, гуманитарной помощью. Но те времена уже минули; слева от въезда на базар стоял легкий навес, увенчанный вывеской: «КРЫША».

Под навесом мирно качались на веревках два десятка высохших и обклеванных птицами трупов с табличками на груди: «Наркоторговец… Спекулянт… Рэкетир… Работорговец…» – исполненными с высокохудожественным вкусом в церковнославянском стиле. Самым старым трупам было с год, а последнее время желающих присоединиться к «крыше» не возникало ни у кого. Прямо возле передних столбов навеса с десяток чумазых мальчишек, вольготно устроившись в весенней теплой пыли, играли в карты – картина в этих местах тоже исчезающая, наверное, «одиночки-забреданцы». Дальше начинались гомонящие торговые ряды – вкривь и вкось, в этом никто порядок не пытался навести.

Романов бросил повод одному из троих следовавших за ним тенями порученцев, подошел к глазеющим на спешивающихся всадников мальчишкам. Всякий раз, видя таких, он думал: кем они были раньше? Но это от него не зависело и этого не вернуть… А вот кем они станут…

– Родители есть? – спросил он свысока, крутя нагайку у сапога. Мальчишки запереглядывались, один за другим мотали головами. – Жень, эти с нами обратно поедут, – сказал он Белосельскому. – Найди транспорт какой, и отправляйтесь, не ждите… – И обернулся – один из мальчишек, лет восьми, дернул его за полу куртки. – Что?

– Дядь, можно я сестру с собой возьму? Я без нее не хочу. – Мальчишка вытер слегка веснушчатый нос рукавом большущей куртки. – Она тут, рядом. Я без нее…

– Бери, – буркнул Романов и зашагал через базар.

Торговля шла бойко. Торговать тут разрешалось любыми вещами и продукцией, кроме горючего, спиртного, наркотиков, драгоценностей и золота, – главное, чтобы не было никакой перепродажи. Она, как и взимание в любом виде каких-то процентов или попытки что-то монополизировать, была запрещена – под страхом смертной казни. Часто попадались небольшие лавочки, выглядевшие солидно и как-то… как-то оптимистично. В них, как правило, торговали разной едой и одеждой-обувью-самошивом.

«Я думаю – «торговали», но это некорректно, – сердито размышлял Романов. – Тут не торгуют, тут меняются!» Почему-то это страшно раздражало и казалось унизительным. Он не понимал сам, что его так раздражает в процессе обмена, но от этого ощущения избавиться никак не мог. Что-то надо делать с денежной системой. Найти человека, который сможет ее выстроить, отладить и запустить – но без разных-всяких инфляций и не понятных никому индексов. Надо, надо, надо… Именно за этим он и шел сюда – отдать распоряжение, важное распоряжение перед походом, чтобы не тянуло за душу…

У конторы «смотрящего рынка», Самарцева (в прошлом – лидера одной из ОПГ и крупного бизнесмена, ныне – витязя, хотя и не из Большого Круга), скучали посетители. Унылые, видно было, что пришли они сюда, как говорится, не своею волею… Романов легко взбежал на крыльцо, отсалютовал в ответ на салют двоих часовых, принявших при его появлении строевую стойку. На бегу швырнул фуражку на столик и махнул экс-банд-бизнесмену перчаткой:

– Привет.

– Во, – Самарцев удивленно оглядел Романова с ног до головы. – Ты вроде бы уехал. Мой затемно умчался.

Старший сын Самарцева уже полгода был кадетом, порученцем у Русакова, – не все среди кадетов были теперь сиротами. Парень мог бы служить у отца, но не захотел, чтобы говорили: «под крылышком»…

– Уедешь с вами, – вздохнул Романов. И в тот же момент был буквально сметен с пути – в кабинет решительно вошла одетая в невообразимые лохмотья, далеко и мощно пахнущая псиной женщина неопределенного возраста. На седых патлах (волосами это назвать было сложно) косо держалась шляпа с обвисшими полями. Лицо женщины выражало непреклонную решимость. Что интересно, Романов, собравшийся было ясно и коротко расставить все по своим местам, заметил на лице Самарцева отчетливую робость – смотрящий как-то даже слегка подсполз под стол.

– Я по делу, – сухо сказала женщина.

– Чайку? – Голос Самарцева был – кто бы мог подумать?! – заискивающим! Совершенно откровенно заискивающим!

– Некогда чаи распивать, товарищ нарком!! – возвысила голос женщина, и Романов заинтересованно сел на край стола: начало было крутым. – Иначе гибель и разорение!! Согласно вашему распоряжению корма были доставлены, но вы не можете не понимать – хватило их ненадолго! Между тем я уже переговорила с товарищем Севергиным, и он подтвердил, что моя работа имеет важнейшее перспективное значение!

– Корм будет доставлен, – быстро и убедительно (Романову показалось – сейчас он прижмет руки к груди) заявил Самарцев. – Будет. Завтра же утром, в нужном количестве, Евдокия Андреевна. Слово чести. Чайку?

– Дела! Ждут дела! – Женщина сделала широкий мощный жест. – Я полностью полагаюсь на ваше слово, товарищ нарком! Спешу откланяться!

И она, на самом деле не без величественности кивнув, удалилась, оставив после себя мощный запах собак.

– И? – с интересом спросил Романов, слезая со стола.

– Уф, – Самарцев вытер лоб – не наигранно, реально. – Это Безумная Евдокия. Ну, зовут ее и правда Евдокия Андреевна, но так как-то лучше. Больше подходит. Она за кормом для животных приходила.

– За чем? – не понял Романов, но тут вспомнил: – Стой! Погоди… это питомник, что ли, про который…

– Да, он самый и есть! – Самарцев опять вздохнул. – Николай, она натурально чокнутая. Все кругом падало, как кубики детские, а она в пустой деревне кошечек-собачек выхаживала. Когда она в первый-то раз ко мне явилась – я ее вообще «шлепнуть» хотел, не разобрался…

– Понимаю, – угрюмо буркнул Романов. Он хорошо помнил зимнюю историю, как одна такая любительница собачек кормила своих питомцев человечиной и перед повешением орала, что «они же были голодные, как вы не понимаете?!». Ее жуткую людоедскую свору Романов перестрелял лично, не поленился. Отвратительней была разве что группа сумасшедших баб, примерно в то же время объявивших о создании Комитета солдатских матерей. Впрочем, этих просто разослали на тяжелые работы по разным концам территории.