вид залы был особенно щеголеват. Почти все мужчины во фраках или смокингах… Старика Брешиани не особенно баловали этим. Или, может быть, Неаполь переродился? Нет, ему рассказывал Росси, приезжавший сюда, что характер даже Сан – Карло более плебейский, особенно подальше от первых рядов. И еще нововведение: обыкновенно в итальянских театрах кто не хочет тратиться очень, платит только за вход и стоит за креслами – в пустом, нарочно оставленном пространстве. Тут не то. Оно всё занято стульями. Тишина много выигрывает от этого.

«Моини, в самом деле, смел»…

Капельдинер отворил двери и подал ему афишу.

Тотчас же на сцене послышались три традиционные удара режиссерской дубинки. Занавес дрогнул, сморщился. Толстая баба, изображенная на нем, вдруг оказалась без ног, потом у нее живот сросся очень странно с шеей, куда – то пропали руки, и за нею оказалась большая зала, где происходили избрания генуэзских дожей. Брешиани всмотрелся – должно быть, декорации вновь написаны. До мельчайшей подробности строго соответствуют исторической правде. И орнаменты, какие он видел у Дориа, и у Бальби, и трон, очевидно, сделанный с настоящего. Это не то, что приходится зачастую ставить Брешиани. Еще недавно он в «Агамемноне» должен был удовольствоваться рыцарской залой средневекового замка, а в «Спартаке» – в глубине сцены оказывался сельский дом и швейцарское шале. Во всяком случае, здесь общее настроение выигрывает. Никакая мелочь не оскорбляет наглым противоречием месту и времени. Тут настоящий шестнадцатый век до ничтожнейшей черточки.

«Вот бы порадовался мой Этторе».

Брешиани кстати вспомнил один из споров с сыном. Этторе доказывал, что таланта и искусства мало – нужна и во всем остальном полная иллюзия. «Мы отошли далеко от наших предков. Они к этому не придирались. Дополняли воображением, чего недоставало на сцене. Нынче – наука демократизировалась. Она стала общим достоянием. Всякий зритель знает и понимает, что перед ним. Нужно, чтобы в нем даже не шевельнулась мысль о несообразности»…

«Да, Этторе был бы доволен».

В первом акте Стефано Леркари не участвует вовсе. Перед зрителями Ансальдо Спинола – бессменный прокурор республики и несомненно будущий дож, и Оттавио Одерико – сенатор. Сцену между ними обыкновенно сильно урезывал когда – то Карло Брешиани, но Моини оставил ее. Опять точно Этторе повлиял на него. Актеру слишком мало места в старых пьесах, говаривал он. Это в новых – многоглаголание, часто ненужное. Сокращать таких писателей, как Джиакометти, значит обезличить всех второстепенных исполнителей. А ведь слушателю мало гастролера с марионетками, как бы тот ни был гениален. Талант – купол, венчающий здание. Оно без него, разумеется, не закончено и нелепо, но и один купол, как бы он величествен ни был – поставь его на землю – произведет далеко не то впечатление, какое должно…

Выступившие на сцену два актера были очень приличны. Не переигрывали, не подчеркивали. Брешиани опытным глазом сейчас же угадал в них великую режиссерскую муштрову. Трон не посередине, а сбоку. Ансальди и Одерико тоже в глубине направо. Разговор ведется так, точно публики и на свете нет, а совершается самая жизнь, как она и должна быть… Синдикаторы, сенаторы, прокуроры являются, мало – помалу, во время этого диалога – как вообще собираются на всякие торжества, не сразу – и в каждом сказывается его особенная манера и характер… Не сбились в кучу, а, напротив, разбрелись по зале. Видны сейчас партии и кружки… Даже во взглядах одних на других обнаруживается вражда или общественные различия… Вот торжественное появление величавого старого дожа Джиамбатиста Леркари – друга народа и палача его тиранов… Леркари одет – будто всю эту роскошь царственного костюма вынули на сей раз из государственного хранилища. Он отрекается от величия и сана… Он не желает оставаться второй срок дожем Генуи… Брешиани сам играл эту роль, но в такой постановке она его очень заняла. Он уже не боясь, что его могут узнать, невольно выдвинулся из ложи и весь ушел в совершавшееся на сцене. И опять – актеры не особенно выдающиеся, но читка безукоризненна, постановка групп великолепна по простоте и естественности. Везде – публике это не видно, она живет общим впечатлением, – но ему заметна рука не только талантливого, но и глубоко – просвещенного режиссера.

– Да ведь режиссер сам Моини?

И Брешиани вспомнил, что он действительно читал об этом.

– Да, режиссер он превосходный… И я его взял бы к себе. По крайней мере хоть это достоинство в нем.

XXXVIII

Чем дальше шло действие, тем более Карло Брешиани убеждался что сын его прав.

В одном из их споров тот доказывал, что старые пьесы не потому неудобны для постановки, что они уже потеряли весь свой смысл, а потому что их не умеют играть. Прежде актер держался ходульно, говорил приподнятым тоном, точно позируя для моментальной фотографии. Надо исполнять просто. Ведь содержание их было когда – то настоящей жизнью. Героизм, самоотвержение, великодушие, ненависть, добродетель, преступление и до сих пор существуют и будут существовать вечно – следует только их показывать такими, каковы они суть. Вот и все. Человечество за тысячу лет не создало в этом отношении ничего нового. Ведь к пяти прежним чувствам, известным со времен вед, до сих пор не присоединилось шестого. Разница в отношении к тому или другому явлению, – в воспроизведении его, во внешнем понимании… Дожа изображал немудрящий актерик, но Брешиани невольно почувствовал на нем, как много выигрывает пламенный и негодующий, оскорбленный Леркари, если его монологи читать, не заставляя лопаться барабанные перепонки у зрителей. «Великий старик», впрочем, не особенно внимательно прислушивался, хотя последние слова дожа невольно поразили его благородством, с каким они были сказаны:

Oh patria! Oh santo

Tempio di luce, per te muore il sole,

E sorge eterna nel tuo ciel la notte!

Del mar che in sen le chiare onde ti versa,

E ti feconda delle sue dovizie,

Non sei più donna – il tuo sepolcro è questo.

Ch’io fugga almeno, e quest’infamia eterna

Pesi sul capo del Senato intera[84].

Акт кончился в полном молчании.

Очевидно, готовились к следующему, где должен был появиться Стефано Леркари, т. е. Моини.

Почти никто не вышел в коридор и фойе… И это удивило старого артиста, тем более, что, несмотря на все ее достоинства роль Стефано Леркари – очень коротка. Тут публике не на чем отвести душу. Постановка второго акта тоже удивила Брешиани. Обыкновенно в пьесах