и оказалось, что «Семейство Леркари» идет вечером. На днях Моини играл старого дожа, а сегодня исполняет роль его сына, Стефано Леркари. Весь Неаполь будет, заинтересованный новым капризом великого артиста.

– Уж и великого!

– О, вы его не видели! Такого не бывало в Италии. – Лакей даже принял гордый вид, объявляя, что Моини именно появился в Неаполе, а так как Неаполь первый город в Италии, то и Моини первый трагик…

– Ну, а старики Росси, Сальвини, Брешиани?

Тот презрительно свистнул, сверху вниз посмотрел на спрашивавшего и, очевидно, угадав, что с невеждою нечего слов тратить, объявил:

– Завтрак у нас в таком – то часу, обед в таком то, – и исчез.

Карло Брешиани позвал комиссионера.

– Возьми мне закрытую ложу. Лучше не внизу, а в бельэтаже.

Старика морило усталью. Он лег в постель и заснул, как мертвый. Только к пяти часам сон его сделался беспокойным. Он видел Этторе, который стоял у его постели и уверял:

– «Ведь ты, отец, давно умер. Это недоразумение, что ты жив. Я должен тебя похоронить».

Отец бился, хотел привстать и не мог.

– «Видишь, ты даже шевельнуться не можешь. Лучше сложи руки на груди, вот так, крестом… Закрой глаза – ведь ты всё равно ничего ими уже не отличаешь. Я пошлю за капелланом, – мы тебе устроим такую церемонию, какой давно не бывало в Италии. Твой приятель, старик Верди, написал "Miserere" [80] на этот случай… Или "De Profundis" [81], что ли. Великолепно! Ничего подобного не слышали у нас. Все будут плакать. Имбриани и Феличе Кавалотти[82] произнесут над тобою чудесные речи. Тысячи депутаций привезут венки… Так похороним, что тебе позавидовал бы даже отец отечества Витторио – Эмануэлэ. В этом отношении ты можешь на меня положиться».

«Пощади… Я еще жив», – старался крикнуть и не мог Карло Брешиани.

– «Вам, старикам, пора со сцены… Место – молодым и сильным… Ну разве ты мог бы выступить после Моини? Подумай сам».

– «Но… но я еще его не видел».

Этторе странно засмеялся и вдруг так перекосил лицо и облысел сразу, что каким – то чудом вдруг обратился в комиссионера…

– А где Этторе? – принудил себя подняться Брешиани.

– Какой Этторе?

– А впрочем, нет… Это сон… Фу, какая гадость. Что вам?

– Едва достал ложу. Начало в восемь часов.

– Кого Моини играет?

– Стефано Леркари.

Принесли от швейцара карту, чтобы записать фамилию.

Карло Брешиани подумал – подумал. Отметь он себя как следует, сейчас, же весь Неаполь узнает. А он не хотел этого. Приехал – де на торжество соперника. Сам Моини сумеет, пожалуй, и этим воспользоваться к вящей своей славе. Нет, не надо, и старик спокойно отметил фамилию матери – Лаборанти, приписав к ней только свое имя. Ему захотелось есть. Но он боялся спуститься. Там его могли приезжие увидеть. Миланцы останавливаются в «Vesuvio»! Пожалуй, и по портретам узнали бы. Он приказал подать на верх.

XXXVII

Южный город в вечерние часы весь кипел жизнью, безудержной, шумной, веселой. Орали погонщики ослов на Киайе, орали извозчики на лошадей, орали гуляющие, орали на них дышавшие прохладой и свежестью с балконов. Безмолвны были только белые и серые памятники в огнистых венцах фонарей да вся в таинственный и задумчивый сумрак погружалась Villa Nazionale с пальмами, черными аллеями и мраморными статуями. Засыпало море под синим, даже во мраке, небом и тяжело огнем и дымом дышал вдали зловещий Везувий.

Брешиани рано пошел в театр. Ему хотелось быть одному из первых, чтобы опять – таки кто – нибудь ненароком не угадал его. Он знал: в закрытых ложах можно отлично спрятаться. Там – то его никто не увидит. Подымаясь по лестнице вверх к бель – этажу, он встретил только равнодушные лица капельдинеров. Ему открыли маленькую дверцу. Он вошел и сел в углу… Под ним еще полуосвещенная бездна партера. Там почти никого. Чуть – чуть из сумрака выделялись позолота и краски фресок. Вон сцена с громадною занавесью. За нею болтовня собравшихся актеров. Тех, которые заняты во втором акте. Может быть Моини между ними? Не этот ли? Криклив уж очень. Властью отдает от него. Нет, это слишком по – козлиному звучит. С таким голосом далеко не уедешь.

В самом деле, какое это странное, совсем новое для него ощущение. Быть зрителем там, где он привык быть действующим лицом. Он вспомнил, как ему редко вообще приходилось смотреть других, да и смотреть не отсюда, а лишь из – за кулис или из аванлож, выходивших на сцену. Теперь же – когда он один из публики – совсем иное впечатление, жутко даже. Почему? Он сам не мог бы определить… Именно, жутко… чувство неловкости охватывает, не привычки… Теряться в массе, когда он привык являться перед нею на подмостках, быть предметом ее внимания, восторга… Совсем, совсем новое впечатление. Особое. Нельзя сказать даже, чтобы оно было очень неприятно, хотя в нем есть чувство большой неловкости. Зала, мало – помалу, наполнялась. Столько приходило ранее, что даже в этом высказывалось внимание к артисту. Очевидно, сюда собирались издали, так что, когда партер и ложи вспыхнули разом полным светом и Брешиани, осторожно отодвинув занавеску, взглянул вниз – партер, был уже полон.

Люди сидели тихо, даже и не по – итальянски выходило. Брешиани удивился. Это случалось и на его спектаклях, но не часто. Разве тогда, когда зрители настроены особенно серьезно, даже, если хотите – благоговейно. Оркестра нет. Здесь это оказывалось нововведением. Карло опять удивился смелости молодого артиста. Старик, несмотря на крупное имя и громкую славу, не рискнул бы на это. Кресла были придвинуты поближе к сцене. Сбор, значит, гораздо более обыкновенного. И запоздавших нет. Тоже не по – итальянски, где публика сходится ко второму акту. Ложи напротив и по его стороне, насколько он мог видеть сверху до низу, тоже были заняты. «Таких сборов у нас не давала и Патти[83]!» – шевельнулось в памяти старого артиста.

По залу носился легкий шепот. Несколько порывистый, лихорадочный, обнаруживавший ожидание. Брешиани выдвинулся в боковую ложу и изумился опять. Он рассмотрел в ней принца Неаполитанского. Значит, правда, что он постоянно посещает представления с участием Моини. Этак, пожалуй, не басня и то, что королева нарочно приезжала в Неаполь для него. Кто – то вверху крикнул – партер как один человек зашикал. В другое время или рассмеялся бы, или ответил тем же самым. Теперь, должно быть, не хотел поощрять улицу. Самый