Сменив обалдевшего от радости постового, я прислонился спиной к березе, закурил. Волны разогретого полуденным зноем воздуха доносили знакомые звуки:

Со стороны шляха появилось несколько подвод с партизанами из отделения Гущина. Ночью они ездили на хозоперацию. Одни спали на мешках; другие, с серыми, как мешковина, лицами, брели за телегами, устало волоча ноги. За ними шла группа безоружных парней. Почти все они были босы. За телегами неуклюже ступала, свесив тугое вымя, большая бурая корова с длинными кривыми рогами.

– Откуда? Что за народ с вами? – спросил я.

– Из Долгого Мха. «Опель» с фрицами распатронили, – ответил разведчик Василий Козлов. – А эти – новички, из окруженцев. Последних добираем. Что в лагере слышно?

– Да все по-старому. Маслозавод еще один раскурочили… Да! Ребята «мессершмитт» сбили над Краспицей! Здорово получилось. Истребитель летел почти на бреющем, и Покатило попросил Аксеныча: дозволь – пугну. Разрешаю, говорит, ежели собьешь. Шутит, конечно. И что ты думаешь? Дал Покатило очередь и сбил-таки, шельмец, «мессера»! Быховские летчики сразу начали облетать наш лес, и капитан сообразил. Эта операция, говорит, поценней взрыва нескольких цистерн. Представляешь, сколько бензина немцы на облет леса даром потратят? А в остальном, небритая маркиза, все хорошо… Куревом не богат?

– На фронте как?

– Неважно. В нашей сводке «ожесточенные бои», а немцы вопят, будто новые города на юге взяли, на Курском направлении жмут…

– Колесникову с «губы» не освободили еще? – вскользь, с рассеянным видом спросил Козлов, нервно скручивая цигарку обкуренными пальцами. Они у него совсем желтые, почти коричневые.

– Не знаю… – Я ответил ему неохотно, недружелюбно. Мы, десантники, не простили Козлову то дело с Надей.

Козлов хмуро прикурил и ушел за подводами. Козлов строен, плечист, одет сегодня в щегольскую форму эсэсовского офицера. Парень он гордый, самолюбивый, внешне холодный и замкнутый, а загорается как порох. Из него вышел бы хороший разведчик, кабы не его безрассудная, надрывная и натужная отвага. От неуверенности в себе это у него, что ли?

По дороге из лагеря катил на велосипеде Богомаз. Зелено-коричневая ковбойка, серые бриджи… Поравнявшись со мной, затормозил ногой.

– А правду говорят, Илья Петрович, что вы от нас уйти собираетесь, собственный отряд опять сколотить хотите? – спросил я, чувствуя, как сжимается у меня горло: так не хотелось мне расставаться с Богомазом.

– Нелегко мне уйти, – ответил, мрачнея, Богомаз. – Совесть, брат, не позволяет. Бросить все, признать себя побежденным. Дело тут не в самолюбии; наш долг, долг коммунистов отряда, установить партийный контроль. Но как это сделать, когда командир против контроля? Не могут же наши большевики уходить от командира в подполье, действовать за его спиной. Заколдованный круг… Полевой говорил о контроле на каждом совещании командиров отрядов, и все впустую: капитан перестал созывать такие совещания, обрушился на «митинговщину», полагается только на приказ…

Богомаз поглядел на ястреба, парившего над Городищем.

– Да и как я уйду из отряда, – заговорил снова Богомаз, – ведь без радиостанции мы, подпольщики, не сможем быть полезными фронту! Нет, не за то берется Самсонов. Эх, какие дела делать можно! Ты погляди, что Полевой делает – группы самообороны в не занятых немцами деревнях, а в занятых – подпольные патриотические группы! Аксеныч выдвинул идею партизанских старост. Полевой мечтает типографию наладить, свою газету партизанскую, партизанский суд учредить… Да вот уперся Самсонов… Меня в отрыве от коллектива обвиняет!.. Ну, об этом мы еще поговорим. Помни, на вас, десантников-москвичей, я крепко надеюсь. Боков целиком согласен со мной… Кстати, это ведь ты бандитов расстрелял?

– Мы с Баламутом.

– Ловко! А ведь я узнал о них еще в Могилеве. Гестапо посылает сейчас в подлесные районы под видом партизан группы предателей истреблять окруженцев-приймаков, беглых военнопленных, обижать народ, чтобы подорвать его доверие к нам. А попав в отряд, эта шайка могла бы погубить нас. Ну, до встречи!

«Жаль, редко удается поговорить с Богомазом, – думаю я, провожая его глазами. – В разных сменах работаем: я ночью, он днем. И чего они не ладят? Вот бы его комиссаром Самсонов назначил! Только зря он капитаном так не доволен – Самсонов без советчиков и контролеров вон как развернулся!»

Мне очень хотелось поговорить с Богомазом о Наде. Но я не имел права это сделать: Самсонов объявил наше собрание закрытым, секретным.

Следом за Богомазом из лагеря вышли подрывники Барашкова. Мне скучно на посту, и я спрашиваю товарища:

– Что, Коля, слыхать о Тарелкине? Не забыл нашего бургомистра?..

– Да говорят, в Пропойск давно мотанул, – ответил Николай. – Заколотил дом и удрал. Там из всякой недобитой сволочи полицию формируют…

«Аллея смерти» опустела. Солнце ползет выше. Лес дремлет. Пушистым комком, вспыхнув на солнце, проносится над дорогой крохотная пташка. На старой березе играет юркая белка. Трассирующей пулей пролетает шмель. Гулко закуковала где-то у Горбатого моста кукушка, щедро обещая мне многие лета. А другие птицы приумолкли, уже отпели свое, прошел июнь – пора птичьих концертов.

Со стороны лагеря идут трое: Кухарченко, Гущин и между ними – Надя Колесникова.

«Странно, – думаю я, – ведь Самсонов посадил Надю позавчера на гауптвахту – в особый шалаш – после того, как ее привезли из Александрова. Помирились, значит, – решаю я. – Ну и слава богу!»

Гущин хмур, сосредоточен. Кухарченко и Надя улыбаются, о чем-то говорят меж собой. На Надиных щеках играет прежний румянец, глаза сияют, из-под синего берета непослушно выбивается выгоревший светло-каштановый чуб. Вновь пышен он и лих…

Я вышел на дорогу. Надя улыбнулась мне своей прежней – радостной, немного смущенной и виноватой – улыбкой. Как всегда, когда она улыбалась, чуть вздернутый нос ее смешно морщился. Она хотела что-то сказать, но в эту секунду Кухарченко отступил на шаг, рука его метнулась к кобуре на боку. Черное дуло пистолета… Выстрел! Еще выстрел!.. Кухарченко в упор дважды выстрелил в Надин затылок…

Глаза Нади широко раскрылись, улыбка застыла на губах. Она упала лицом вниз, глухо стукнулась о землю.

И как при слепящей вспышке молнии я увидел черные березы под белым небом…

Эхо выстрелов прокатилось по лесу, замерло. И неумолчно, все громче, все нестерпимее грохотало у меня в голове.

Надин берет соскользнул с головы. Растрепанный чуб рыжел, набрякая, мокро блестел на солнце.