Более всего сведений — опять-таки у Страбона: «Не прав также и тот, — пишет он, — кто сообщает, что, упражняясь в бесстрашии, кимвры (=кельты) выступают с оружием против наводнения, а кельты терпеливо позволяют затоплять свои дома и затем снова отстраивают их и что у них, как сообщает Эфор, больше людей погибает от воды, чем из-за войны»[91] (Страбон, VII, 2). Страбон обнаруживает изрядный скептицизм. Он ошибается: существование водного ритуала подтверждают другие авторы, например, Аристотель. В самом деле, в «Никомаховой этике» (III, 7) тот заявляет: «Если человек не страшится ничего, даже землетрясения, [даже поднявшихся волн, ] как то рассказывают про кельтов…»[92] А в «Евдемовой этике» (III, 1) он добавляет: «Кельты брали оружие, чтобы идти против волн». Нет никакого сомнения, что речь идет о заклинании, направленном на море. И это также явный показатель, что кельты — в том числе автохтонные народы, которые были завоеваны и кельтизированы, — хорошо помнили о выходах океана из берегов. Ничего иного не сообщает и одна любопытная валлийская поэма, приписываемая барду Талиесину:

Тот же Талиесин (или тот, кто принял его имя) в загадочной поэме «Кад Годдеу» тоже намекает на катастрофическое наводнение:

В Ирландии отголосок того же события тоже слышится во многих рассказах, и упоминается оно как одно из главных в истории человечества. Но, поскольку вся эпическая или мифологическая традиция представляет собой имманентную актуализацию, воплощение мифа, абстрактного и неподвижного, то всякий раз, когда миф обретает выражение, его главным героем становится конкретный персонаж, известный тому обществу, к которому обращаются авторы, и этого персонажа помещают в исторические или псевдоисторические обстоятельства, которые считаются той средой, где воплощается это событие.

В самом деле, знаменитый рассказ «Пир Брикриу» в число испытаний, которые должен выдержать герой Кухулин, чтобы доказать, что он, а не его соратники Лоэгайре и Коналл Кернах, достоин «доли героя», включает ночь бодрствования в крепости Курой мак Дайре. Эта ночь бодрствования состоит из столкновения с морским чудовищем. Морское чудовище — хорошо известное воплощение ярости волн: тараска в нижней долине Роны, хорошо известная по тарасконскому фольклору, представляет собой не что иное, как олицетворение бурных разливов Роны, а смиряет ее святая Марфа, почитаемая в Авиньоне и в Арле. Итак, «этим вечером чудовище из озера, находящегося близ крепости, вознамерилось проглотить крепость со всем, что в ней находится, людьми и животными… Кухулин услышал, как воды озера вздымаются с великим грохотом, подобным гулу моря, взволнованного бурей. Сколь ни велика была его усталость, он пожелал узнать причину этого ужасного шума. Он увидел на озере чудовище, поднимавшееся над поверхностью озера на тридцать локтей. Чудовище бросилось, подскочило к крепости и раскрыло пасть, достаточно большую, чтобы проглотить все». Вполне очевидно, что это чудовище символизирует большую приливную волну. Надо также отметить, что волна эта поднимается не из моря, а из озера, под которым вовсе не обязательно надо понимать настоящее озеро: это может быть лагуна, болото или бухточка, вдающаяся в сушу, как ebyr (множественное число от aber) Уэльса или армориканской Бретани или же lochs Шотландии, с которыми связано столько легенд и суеверий. Здесь нельзя не вспомнить знаменитое чудовище из озера Лох-Несс. Однако, как Гвиддион и Амаэтон, соответственно боги наук и сельского хозяйства в валлийской поэме, приписываемой Талиесину, так и герой Кухулин, сын бога Луга, то есть бога без определенной функции, «искусного во многих ремеслах», находит способ предотвратить катастрофу. Он успешно убивает чудовище, спасает крепость и, очевидно, получает заслуженную благодарность за подвиг. Кстати, известно, что для подвигов такого рода обычно требуются друидские знания: возможно, друид способен вызывать бури, способен он и унимать их. Ведь нет ни хорошего, ни плохого, ни белого, ни черного, а есть существа, наделенные исключительными способностями, которые могут быть поставлены на службу тому или иному полюсу.

Кстати, тот же Кухулин от роли защитника против поглощения перейдет к роли поглотителя, что произойдет в другой ирландской эпопее, дошедшей до нас, к сожалению, в очень неполном и запутанном виде. На этот раз жертвой станет Курой мак Дайре, нечто вроде бога Иного Мира, который находится в неоднозначных отношениях с героем Кухулином, являясь в некотором роде его черным двойником, то есть зеркальным отражением.

У Курой есть жена — Блатнайт, которую он когда-то отобрал у Кухулина при довольно неясных обстоятельствах, во время похода, предпринятого, чтобы привезти с неизвестного острова котел, который мог быть одним из прототипов Грааля. Кухулин, не потерявший желания отомстить Курой, навещает Блатнайт в отсутствие мужа. Блатнайт благосклонно выслушивает предложения Кухулина, в которого она тайно влюблена, и соглашается предать Курой. В назначенный день, чтобы отвлечь внимание Курой, она моет ему голову в ручье и выливает в поток молоко, подавая условный знак Кухулину. С тех пор, поскольку топонимика всегда в своем праве, упомянутая река стала называться Финглайс, то есть «белое молоко». Однако Кухулин и его отряд вместе с королем Ольстера Конхобаром прибывают в окрестности этого места, и тут прозаический рассказ «Смерть Курой» прерывается четверостишием — несомненно фрагментом старинной поэмы, послужившей основой для самого рассказа:

Это, мягко говоря, не очень ясное четверостишие. Что за морское чудовище? Вероятно, то, которое раньше победил сам Кухулин в других обстоятельствах. Однако в прозаическом рассказе дается объяснение: «В тот момент, когда Курой хотел сразиться с Конхобаром, он увидел, что его крепость к северу от моря охвачена пламенем. Тогда он пошел к морю, чтобы ее спасти. Но вода была глубока, и он утонул». Тогда можно представить, что Курой и его крепость погубила просто-напросто большая приливная волна, нахлынувшая после пожара (крепость в пламени).