— Да, работают, — кивнул я. — Но не все.

Перед глазами встал смутный очерк той фигуры, которую я видел в старом лесу по дороге сюда, и мне стало не по себе.

8

Далеко от места, в котором я его заметил, он не ушел: стоял, подняв голову, и прислушивался к беспокойному вороньему крику, осыпавшемуся с высокой кроны старого тополя, потом вздохнул, прошел за крашенную серебрянкой ограду, постоял у могильного камня, сдернул с плеча сумку, извлек из нее бутылку водки, какую-то завернутую в вощеную бумагу закуску, наполнил шкалик, опять тяжело вздохнул и выпил.

Наверное, он был настолько погружен в себя, что не слышал, как я подошел, а может быть, просто не подал вида.

— Здравствуй, Малахов, — сказал я.

— Здравствуй. — Он коротко глянул на меня через плечо и кивнул. — Заходи.

Я прошел за ограду, сел на узкую лавочку у металлического столика и уставился перед собой, стараясь не глядеть на могильный камень, в серое ноле которого был впаян овал портрета.

Должно быть, оригинал фотографии, с. которой делалось это изображение на керамике, был выбран с тем расчетом, чтобы сохранить в чертах ее детского лица как можно больше жизни и проявить смутный проблеск лукавства в глазах, вслед за которым брови ее сходились к переносице, застывая в притворно гневливом изломе, а на губах, возникала та несколько растерянная улыбка, что сигналила нам с Отаром преамбулой традиционного отлупа в ответ на наше предложение завалиться к кому-нибудь в гости или прошвырнуться на дачу: «Ну что вы, мальчики, я не могу, потому что у меня есть жених, он очень ревнивый, он большой и красивый и — кстати! — носит с собой пистолет!»

Ни большим, ни красивым Малахов не был, да и пистолет, насколько я помню наш разговор, носить с собой не любил, но ей, наверное, было видней.

— Это и есть та причина, о которой ты вскользь упомянул, отпуская меня? Ну, там, в пивной, помнишь?

Вместо ответа он полез в сумку, достал из нее стограммовый шкалик, наполнил его, налил себе. Мы молча выпили.

— Да, — сказал он, промакивая тыльной стороной ладони губы. — Я рад, что ты жив. Хотя это и странно.

— Мне и самому странно.

Мы долго молчали, сгибаясь под тяжестью вороньего крика, давившего нам на плечи.

— У нее сегодня день рождения, — глухо и без намека на какую-либо внятную интонацию, произнес Малахов.

— Я не знал.

И опять мы ничего не говорили, потому, наверное, что губы наши сделались деревянными, а языки онемели, — мой уж во всяком случае. Первым оттаял Малахов.

— Она мне рассказывала, как вы подбивали под нее клинья. И зазывали на свои гулянки.

— Она нам нравилась. Мы любили ее.

— Я тоже.

— Да, мы знали, что у нее был жених. Большой и красивый. Очень ревнивый. И с пистолетом.

Он покосился на меня, и в глазах его возникло смешанное выражение настороженного удивления и запоздалой тоски.

— Она нам рассказывала.

Он поморгал, слабо улыбнулся, кивнул, и выражение его взгляда рассеялось, уступив место выражению никакому.

— Спасибо, Малахов, мне хватит. — Я отодвинул наполненный им стаканчик. — Извини, но больше мне нельзя. Я на работе.

— Да брось ты. Какая, к черту, работа.

— Не бог весть какая, конечно, но все-таки. Если я еще выпью… — Я наконец нашел в себе силы глянуть на керамический овал, с которого мне улыбалась женщина с перекинутыми на грудь девчачьими косичками, и покачал головой. — Если я сейчас выпью, то уже не остановлюсь.

— Так не останавливайся… Давай напьемся.

— Не могу… Спьяну запросто могу направить свою лодку на какую-нибудь корягу, подводный камень, а то и вовсе посадить ее на мель. А на это права я не имею. Зачем мертвым такие хлопоты? Им надо поскорее добраться до мира теней. А мне нужны силы, чтобы грести.

— У нее сегодня день рождения, — повторил Малахов.

Я помолчал, любуясь тем, как свет играет в гранях шкалика.

— Одного из тех, кто это сделал, я как раз и собирался перевезти на тот берег, откуда не возвращаются. Мы причалим вон там, на холме за оградой, скорее всего. — Я указал туда, где в разрывах зелени маячила тупиковая полянка. — Можешь его забрать, если хочешь. Хотя не исключено, что на том пригорке буду лежать я, а не он. Этот парень — умелец, профессионал.

Глаза Малахова сузились.

— Кто? — почти не размыкая губ, спросил он.

Я набросал портрет человека по прозвищу Король, каким он мне запомнился, — эскизно, потому что видел я его лишь мельком, да и то издалека.

— Знаю такого, — кивнул Малахов. — На нем много чего висит.

— Почему вы его не возьмете?

— Пробовали… У него высокие покровители.

— Выходит, я был прав.

— В чем?

— Мочить. Где достанем, там и мочить. По-другому не выходит. По-другому в нашей реке не выгрести.

Пальцы Малахова принялись отбивать сосредоточенную чечетку на столе.

— Как ты вышел на него?

— Это долгая история.

— У нас вроде есть время.

Я поднял лицо навстречу вороньему крику, который все сыпался и сыпался сверху — беспорядочно кувыркающийся, острый, как осколки бутылочного стекла.

— Тут, наверное, не время и не место.

— Как раз наоборот. Пусть она послушает. Она должна знать, что мы не сидим сложа руки.

Насколько мог коротко, я посвятил Малахова в обстоятельства дела — начиная с того момента, когда он отпустил меня, там, в пивной, хотя был в принципе обязан засадить на нары, и заканчивая перипетиями последних дней.

— Поражаюсь я, Паша, — сумрачно усмехнулся он. — Ты вечно ухитряешься влезть в самое дерьмо. Оно, правда, упаковано в красивую конфетную обертку. Но это не отменяет его качества и запаха.

— Расскажи. Я люблю на досуге поговорить про дерьмо.

— Этот парень, на месте которого ты должен был лежать в гробу… — Он с минуту вглядывался в мое лицо. — А кстати, вы в самом деле похожи… Только он немного постарше. Ну так вот. Он, собственно, правая рука одного большого человека. В холдинге этого большого человека, по нашим сведениям, сейчас переполох.

— В офисах завелись крысы?

— Крысы? — усмехнулся Малахов. — Вроде того. Этот парень уже давно приворовывал, насколько мне известно от источников в их головном офисе. Не так чтобы по-крупному. Но со временем набежала, должно быть, приличная сумма. Я в деталях не знаю, как руководство прослышало об этом, то ли случайность, то ли кто-то стукнул по доброте душевной…

— Ага, — вставил я, припомнив слова армянина на пикничке. — Это была аудиторская проверка.