Младенческая ручка удлинилась, стала заметнее чешуя на кожице. Запястье из быстрой ящерки превратилось в извилистую змею, пальчики простерлись к скамье.

– Иди сюда-а-а… – прошипел малыш. – Иди ко мне-е-е…

Послушная зову, бабровая шкура скаталась в рулон, взмыла вверх и развернулась. Ухоженная шерсть сверкнула искрой и глянцем… Мягко спрыгнул с лежанки оживший зверь.

Длиннорукий поток вобрался назад в пухлое тельце. Довольный карлик почесал бабра за ухом, сложил губки бутоном и дунул в нос. Хищнику не понравилось вольное обращение – усы грозно встопорщил, опустил могучую лапу на детское плечо. Человечек сел на пол и бесстрашно пощекотал пушистое звериное брюхо…

Соннук снова скрылся в тени за неживым огнем. Заливаясь смехом, малыш забавлялся большой меховой игрушкой и, кажется, забыл о людях. Боясь привлечь внимание зверя, они не решились уйти.

– Дай-ка мне ту вещицу обратно, – шепнул Соннук замершей девушке.

Испуганные глаза взметнулись к его смутно белеющему лицу. Ровдужный сверток ткнулся Соннуку в руки. Парень про себя усмехнулся: завернуть успела уже…

В лоскуте, кроме переданной Атыном снасти, обнаружилась маленькая, с ладонь величиной, овальная пластинка. Едва не упала, на лету повезло подхватить.

Ворона встрепенулась, скосила в тень сизый глазок. Люди застыли. Птица помедлила и, не отводя глаза от тени, подлетела к карлику.

– Ну что там еще! – Человечек как раз изловчился оседлать бабра, как коняшку, и не желал отвлекаться.

Ворона каркнула ему в ухо. Малыш стряхнул надоедливую с плеча. Ножка в узорчатом сапожке поднялась с явным намерением пнуть. Оскорбленная вещунья захромала прочь. Карлик раздраженно зевнул – жаль, такую веселую игру испортила глупая доносчица! Но смоляные очи подернулись было туманцем ленивой дремы и опять засверкали. Указал бабру пальчиком в тень:

– Гляди, там добыча!

Илинэ тихо вскрикнула.

– Мальчишку можешь разорвать, – позволил малыш, – а девчонку кусни немножко, пусть скажет, где спрятала Сата! Но больше не трогай.

Оскалив острозубую пасть, бабр не спеша направился в сторону костра. Кытатским шелком струились рыжие и черные полосы шкуры, куда более живые и яркие, чем языки бескровного пламени. Роскошная шерсть переливалась над напрягшимися мышцами. Невесомо касались пола нежные подушечки лап, выпущенные из них когти звенели, как по лезвиям оселки… Раскатистый рык хлобыстнул. Бабр высоко прыгнул с места, распластав текучие лапы.

Левая рука Соннука вспорхнула навстречу. По золотисто-черной морде вдарил дедовский оберег!

Железная формочка для высадки гвоздей, звеня, упала в огонь. Рассеялись чары. Визг зверя мгновенно отдалился, и на копьецах костра повисла прежняя шкура.

Малыш неистово завопил. Злорадное карканье вторило капризному реву. Соннук в два прыжка очутился у двери и выдернул меч Атына, воткнутый в притолоку.

– Ай, как не стыдно! – захныкал притиснутый к полу карлик. – Я же маленький… Я мог быть твоим сынишкой… Всего-то год исполнился мне на Орто! Неужто сердце у тебя из камня, безжалостный ты человек?!

Пальцы Илинэ пристывали к замороженным языкам огня. Где же гвоздильня? Человечек плакал детским голосом:

– Матушка, помоги! Матушка-а-а-а!

Какая могла быть матушка у старца? А знал коварный гаденыш, кого звать! Соннук мешкал. Ворона тяжко вскружилась к потолку, примерилась. Сей миг обрушит на голову долото-клюв…

– Убей его, дура!!! – не выдержал, заверещал карлик.

Не стерпел меч! Яростный жар опалил сердцевину, каленную в чистом горне. Честный меч не видел ребенка – он видел беса. Острие не колеблясь пронзило ложное ребячье тельце со всей силой заклятия девятого в роду кузнеца.

Лицо карлика мгновенно изменилось. Румяные щечки треснули глубокими морщинами, выжелченные злобой бельма выкатились из глазниц, капли черной смолы вскипели на запавших висках. Дитя в мгновение ока обернулось уродливым вопящим старцем.

Обожженная морозом рука Илинэ вырвала гвоздильню из лап огненной стужи. Ворона только и успела, что увечное крыло расправить, целясь вылететь в дверь. Наследный оберег подшиб черную падальщицу. Бесовка каркнула обреченно и, суча лапками, опрокинулась на маленького хозяина.

Плоть их рушилась на глазах, разваливалась на части, распадалась на куски и косточки… крупицы… песчинки… И ничего не осталось.

* * *

Услышав принесенную кем-то весть, что Атын находится в Котле, Урана и Лахса одновременно простонали:

– Сынок!..

– Илинэ, должно быть, тоже там, – сказала Олджуна.

Имя дочери прозвучало для Лахсы как призыв. Вырвалась из рук мужа, вне себя помчалась из елани по лугу. Вдогон, хватаясь то за спину, то за голову, побежал Манихай. Дьоллох перегнал отца, однако поймать прыткую матушку было сложно. Буйным колобом, беспамятно и слепо катилась Лахса к Дирингу, куда влекло ее сердце.

Котел стоял недвижим – три глухих, непроницаемых яйца в скорлупе из железа. Мужчины пытались взломать опоясок между возами и не сумели, не поцарапали даже. Гладкое, литое, хотя и нетвердое на ощупь вещество перемычек не поддавалось ножам. Тугие стенки прогибались внутрь и вновь расправлялись. Ноздри дымохода и трубы перестали выдыхать пар и дым, зубчатые опоры скалились мертво, точно челюсти черепа гигантской ящерицы. Котел не рокотал и не шевелился. Впрямь, что ли, умер?..

Лахса забыла о страхе и, не чувствуя боли, обдирала кулаки о шершавое железо. Не заметила, пока колотилась в беспробудные пластины, как отворилась дверь. Словно зевнула зубастая пасть и обронила что-то на землю…

Илинэ спрыгнула!

Счастливая Лахса бросилась к дочери с бурным плачем. Обняла, не веря, обнюхивая, ощупывая в новых боязнях – не поранена ли, не хвора ли Илинэ?

– Со мною все хорошо, – пробормотала дочь, мягко отстраняя Лахсу, – погоди, матушка, потом… потом. – Растерянные глаза перебегали с лица на лицо лихорадочно, будто никого не узнавали.

– Пойдем, – потащила девушку Лахса. Она тоже чувствовала и вела себя странно. Женщине казалось, что маленькая дочка заблудилась в лесу, но вот вышла к людям, и надо скорее вести домой, успокоить ненаглядную, накормить. Подумывала уже, что вкусненького сготовить, и сердилась – вот встала столбом, не утянешь!

– Пойдем же!

– Нет, я должна…

Илинэ наконец слабо улыбнулась всем – матушке, Манихаю, Дьоллоху, Айане… Олджуне, Уране, Тимиру, Модун… еще кому-то, еще… Жалость остро засела в груди, не давая вздохнуть. Медленно возвращалась, стучала в кончики пальцев остуженная кровь.

Блаженное лицо Лахсы вдруг вытянулось и померкло.

– А где… Атын? – спросила, заикаясь.

И окружили люди, загомонили, перебивая друг друга.