Горючая прозрачная живица текла по стволу Матери Листвени. Нижние ветви ее поникли. Повяла и осыпалась зеленая хвоя-листва в тех местах, где погибшие подвесили крохотное жертвенное оружие в свое последнее утро. Голосами осиротевших кричало-плакало горное эхо.

Уймы родичей недостало в аймаках. Тесными кругами собрались кровные и близкие. В последний раз называли имена уходящих. Торопились сказать друг другу то хорошее, о чем веснами стеснялись изречь. Прощали обиды, померкшие в общей беде. Время сузилось и, вороно́й вечерней лошадкой скача в неизвестное завтра, открывало секреты и развязывало языки. Бдительная смерть стерегла лишь молчание усопших. Ёлю станет оберегать их тайны долго. До передачи еще лучшему сторожу – забвению.

Вокруг тела плавильщика Кирика безутешно покачивались матушка, сестры и черноглазая Дяба. Волосы у всех были распущены. Казалось, одинаковые темные плащи покрывают плечи скорбящих женщин. Муж Дябы, молотобоец Бытык, порошил землею свою лохматую голову и приговаривал:

– Кирика… убили! Лучшего плавильщика!..

– Убили… лучшего… э-э! Да… э-э-э… Кирика! – вторил старый коваль Балтысыт. С обеих сторон утирали слезы старику плачущие жены.

Старейшина Хорсун обходил поляну, прощаясь с каждым погибшим. Остановился он и возле семьи ясновидца Билэра. Мать шила-вышивала красивую доху и торбаза в подарок к будущей свадьбе сына, а наряд пригодился ему к встрече с Элбисой, невестой всей занебесной рати.

Приметив среди плачущих родственников старца Кытанаха, Хорсун наклонился к нему:

– Мы же отослали тебя в горы. Зачем вернулся?

– Зажился я на Орто, – встрепенулся Кытанах, и лицо его скривилось в коротком рыдании. – Хочу быть похороненным вместе со всеми. Скоро вслед за Билэром отправлюсь к другим высотам, где, верно, вовсю бранят меня, ожидаючи, жена и напарник мой Мохсогол. Доставлю им радость своим явленьем, и станем вечность надоедать друг другу… Но перед тем, как подать согласную руку Ёлю, я увижу небесный огонь. «Завтра ты увидишь в Элен небесный огонь», – сказал мне утром Билэр, когда еще был живой и здоровый. Я спросил его, что это значит. «Любовь всегда побеждает», – только и добавил к загадке упрямый мальчишка… Молча ушел на войну. Говорят, в самом начале битвы погасли его драгоценные глаза, бывшие и моими глазами… Теперь я думаю: неужто омертвелые очи мои действительно что-то сумеют увидеть на Орто? Не верится, хотя Билэр не умел лгать. Он всегда говорил правду, даже глядя внутрь времени назад и вперед и рассказывая о несбыточных чудесах. А чудеса, Хорсун, уже начали происходить со мною! Я забыл, что такое слезы, а нынче – плачу, смотри!

Старик оттопырил на груди влажную рубаху.

– Плачет мой нос, и не думай, что это сопли. Они у меня тоже давно высохли… Это самые настоящие слезы, Хорсун! Дряхлая душа не выдержала наводнения и просочилась сукровицей в пустые колодцы. Слезы идут, идут без конца… и мне становится легче.

– Небесный огонь… Что это такое?

– Раз грянет с неба, значит, он – огонь Белого Творца. Билэр не сказал бы мне плохого, зная, что уходит на вечную войну. А он, конечно, знал… Верь: чистое пламя сожжет все зло на Срединной. Но мы увидим величайший из дней завтра, а сегодня – время плакать о людях, оставивших Орто. Плачь, старейшина Элен. Освободи колодцы души, чтобы она не взорвалась от горя…

Кытанах отвернулся и вытер подолом рубахи мокрый подбородок. Сдвинув брови в раздумье, Хорсун поднял голову к небу. Рогатая луна кралась, как в недавнем сне, и чудилась хищным зверем. Беспорядочное, но различимое глазом и, несомненно, угрожающее движение звезд заставило старейшину вздрогнуть. Демоница Чолбона не потускнела ввечеру, сладострастно изогнулась и почти вплотную приблизилась к семилучистому Юргэлу. Завтра их поцелуй прозвучит во Вселенной, затмив щелчок пальцами… Возможно, последний для Орто звездный щелчок.

В смятении подошел Хорсун к телам Отосута и Абрыра. Дотронулся ладонью до их скрещенных на груди холодных рук. Смиренный травник и брюзгливый костоправ лежали на траве во всем белом, равно спокойные и похожие, словно братья. Лица младших озаренных были осияны светом мира и счастья перед дорогой к Творцу. А еще – нераздельной отныне, без обид и соперничества, любовью к учителю, приведшему на эту дорогу.

Хорсун перевел взгляд на Сандала. Он безмятежно спал. Главного жреца уложили лицом на восток на белую конскую шкуру, умыли лицо и руки, а он и не проснулся. На такой же белой шкуре головою к северу покоилось тело Эмчиты, легкое, как вздох…

В лиственничном колке за поляной шаялы вполголоса пели веселые песни. Уважая чужие обычаи, великаны старались не радоваться громко. В их представлении проводы на Срединной плавно перетекают в праздник. Вечная обитель встречает новичков пиршественным столом. Слезы оставшихся могут испортить ушедшим запредельное торжество…

Время от времени раздавалась заунывная песнь барлоров, полная волчьей тоски. Барро отпевали бойцов, чьи души улетели с ветром-отцом к изначальной матери – Златоглазой волчице. Кочевники тонготы, ньгамендри, одуллары и луорабе, погрузив покойников на священных оленей, окуривали их дымом смертных костров. Воины с черным узором на лицах втирали в кожу мертвых героев красную охру. В красном цвете племя хориту видит жизнь и любовь. Кровь завершивших бег в этом Круге остыла – пусть же разогреется и побежит в следующем, – таково значение погребального обряда «красных».

Жрецы о чем-то тревожно переговаривались, поглядывая на звезды. К утру озаренные проведут обряд освобождения душ. Под Пятнистой горой вырастет открытый восьми ветрам могильный курган. Две двадцатки дней призраки голосов будут витать над высокой насыпью, шепчась на разных языках племен Великого леса.

За спиною речистый Кытанах наставлял Модун:

– Плачь, воительница. Слезы размягчат путь к Кругу Воителя твоим погибшим ребятам. Видишь, и я плачу – носом. Это не то, о чем ты, наверное, подумала, это – взаправдашние слезы, в них подлинная горечь и соль. Умные соки души нашли лазейки и бегут из носа, потому что, сама понимаешь, неоткуда им бежать…

Издалека доносились лошадиные стоны. Горные кобылицы оплакивали сраженного чужаками пегого мужа. Чуть позже настойчивый ветер жизни принес гортанный крик молодого жеребца. «Я не оставлю вас, – кричал будущий вожак вдовому косяку, – я о вас позабочусь!»

* * *

Барлор с собакой-волком и парнишкой тонготом, пройдя вниз по ручью, нашли Олджуну. Она одиноко сидела на влажной траве у одного из порожков и разглядывала кровавый хвост рыбы-луны.

Выкупанный пес встряхнулся и обдал тучей брызг. Он запомнил запах незнакомки, которая взволновала хозяина в передышке между боями, но снова ревниво обнюхал протянутые к нему руки. Почуяв в женщине лесное родство, успокоился и разлегся рядом.

Пуча в стыде и робости узкие глазки, тонгот с ходу перевел слова барлора:

– Я люблю тебя.

– Не к месту признание, Барро.

Хвост луны плескался в красной воде. Толмач старательно изобразил опечаленный вздох: