И наконец настал день, когда наши дети в последний раз увидели Альву. Пока у нее в комнате был врач, я ждал с ними в коридоре, сидя на скамейке. Им было только семь лет, и, конечно же, они не могли полностью осмыслить, как бесповоротно это прощание, но на другом, более глубоком уровне они даже слишком хорошо понимали, что предстоит пережить.

Мимо нашей скамейки прошли две сестры, занятые своим разговором, затем воцарилась тишина.

– Правда, что есть Нангияла? – спросила Луиза.

– А что это такое? – спросил я.

– Это из одной книжки, которую нам читала Элена.

– Из «Братьев Львиное Сердце», – тихо пояснил Винсент. – Нангияла – это такая страна, куда попадаешь после смерти.

– Там хорошо? – спросил я.

– Да, – ответили оба.

Они смотрели на меня так нетерпеливо, словно только от меня зависело, что станет с Альвой после смерти.

– Я уверен, что она туда попадет, если захочет. Но может быть, ей захочется куда-то еще. Во всяком случае, она будет там, откуда ей будет хорошо вас видно.

Оба тотчас же в это поверили, и на какой-то миг я вместе с ними. Затем из ее комнаты вышел врач, и нам можно было зайти.

Я боялся, что мы застанем Альву спящей или одурманенной лекарствами. С облегчением я увидел, что она находится в более или менее бодрствующем состоянии. При виде детей выражение лица у нее изменилось. В первый момент она, казалось, обрадовалась, но, поняв, почему я привел их обоих, изменилась в лице, в глазах у нее проступило горе, я с трудом мог это вынести.

Не говоря ни слова, дети сложили на тумбочку свои подарки. Винсент нарисовал ей на прощание картинку со своими любимыми животными и вторую, на которой изобразил ее и себя. Луиза принесла красивый камешек, который она нашла, когда играла в парке, и подарила на счастье.

Они обняли Альву и напоследок устроились полежать с ней в кровати. Потом они все-таки расплакались, и я, увидев это, отвернулся и вышел из комнаты. С затуманенными глазами я сидел на скамейке для ожидающих в полном бессилии от своей бесполезности. В душе была такая пустота, какой не было даже после смерти родителей.

Через несколько минут Луиза и Винсент вышли ко мне в коридор. Что мы потом делали и говорили, я уже не помню.

* * *

В эти дни мой брат и Элена почти бессменно ухаживали за детьми, чтобы я мог оставаться с Альвой. Для меня уже не существовало часов приема посетителей. Я не хотел бросать ее одну ни днем ни ночью.

Время от времени мы слушали записанные на плеер альбомы Ника Дрейка или ее любимого Джорджа Гершвина. Обычно под музыку она засыпала, тогда я ложился рядом, а иногда тихонько говорил о своих страхах, о том, как же я без нее справлюсь.

Когда с ней можно было говорить, я рассказывал, что вступил тогда в легкоатлетический клуб только потому, что она восхищалась спортсменами, или о тех месяцах тотальной свободы, когда мы съехались в Мюнхене и стали жить вместе. Как мы часто разглядывали уснувших детей. И конечно же, я постоянно повторял ей, как я ее люблю, какое важное место она занимает в моей жизни и что однажды я напишу об этом.

Альва просто лежала и слушала.

– Надо же! – тихо произнесла она однажды.

– Что такое?

– Я только что вспомнила замерзшую во льду лисицу. В точности как ты тогда сказал.

И по ее осунувшемуся лицу пробежала тень прежней улыбки.

* * *

Когда настал последний день, я почти не выпускал ее руку из своей. Я не хотел, чтобы она ушла с чувством одиночества, так как знал, что ей от этого по-прежнему тяжело. Невообразимая чудовищность того, что она могла умереть в любую минуту, что она должна будет выпустить все, за что держалась, и упасть в бездну, приобрела ощутимую конкретность. За окном светило солнце, я опустил жалюзи, но свет проникал сквозь щели и тонкими полосками лежал на полу. Альва почти все время держала глаза закрытыми, но каждый раз, как я пожимал ей руку, я ощущал ответное пожатие. Когда мне надо было сходить за чашкой кофе, я делал это бегом и бежал со всех ног, чтобы снова держать ее за руку. И вновь она едва заметно пожимала мне руку, я в ответ тоже, – значит, она еще здесь.

В последний раз она открыла глаза под вечер. Она взглянула на меня и, видя, что я тихо плачу, посмотрела как будто огорченно, словно винила в этом себя. Еще раз она пожала мне руку, а затем снова закрыла глаза. Я почти физически ощущал, как ее мысль метнулась сквозь время и пространство в поисках последней драгоценности, последнего прекрасного впечатления, за которое она могла бы еще подержаться. Может быть, она подумала о наших детях и обо мне, или о сестре и своих родителях, о прошлом и будущем. Последнее смешение образов и чувств, безумного страха и надежды – и ее уже подхватило и унесло, невообразимо быстро, чуждо и бесконечно далеко.

А что, если времени вовсе нет? Если все, что с тобой происходит, – вечно и не время проходит перед тобой, а только ты сам – мимо происходящего? Я часто задаюсь этим вопросом. В таком случае перспектива меняется: мы отдаляемся от любимых воспоминаний, но они остаются на своих местах, и если бы мы могли вернуться назад, то нашли бы их в той же последовательности. Как в книге, которую можно перелистать назад хоть до самого начала. Тогда мой отец вечно гулял бы со мной вечером в парке, а мы с Альвой навсегда остались бы в нашей итальянской поездке и так и сидели бы в машине, которая едет навстречу счастливому будущему. Я пытаюсь утешить себя этой мыслью, но не могу ее прочувствовать. А я не могу верить в то, чего не чувствую.

* * *

Прошло довольно много времени, прежде чем Лиз узнала о моей мотоциклетной аварии. Она уехала в Индию без мобильного телефона, а адресованные ей электронные сообщения прочитала лишь спустя несколько недель. В день ее возвращения мы все вместе отправляемся на мюнхенское Северное кладбище. Я ковыляю по дорожке между могил, опираясь на трость Романова, рядом со мной брат и сестра, слева Лиз, справа Марти. Из-за моей аварии торжественные проводы прошли без меня, и я впервые вижу могилу моей жены. Простое надгробие черного мрамора, на нем вырезаны ее имя и даты рождения и смерти. Код ее истории: «Альва Моро. 3.01.1973–25.08.2014».

Когда все это оказывается у меня перед глазами, щемящая тяжесть в душе отпускает. «Смерть – разновидность неподлинного», – подумалось мне. Мне захотелось минутку побыть одному. Марти уводит детей, Лиз тоже отходит в сторонку. Над кладбищем стоит тишина, слышен только слабый шум ветра. И вдруг мне делается стыдно, что все предыдущие недели я, как дитя, прятался в мире своих мечтаний. Но только там Альва могла быть еще живой. Там, где все еще пребывают мои родители.

Память – последнее прибежище мертвых.

И я снова вижу перед собой Альву и говорю с ней, но эта картина быстро рассеивается, и ее вытесняет другая – как я сижу на мотоцикле и еду по загородному шоссе. Я слушаю через наушники музыку, щиток шлема откинут, и я чувствую себя в тупике. В то утро я договорился о дате похорон, а потом говорил с детьми, и во время разговора мне снова стало ясно, что для всего этого я просто еще не готов.