Я прибавляю скорость и еду все быстрее, и да, действительно, ощущение этой езды похоже на полет, все так, как утверждал Тони. Но я определенно чувствую, что можно еще добавить. В ушах у меня тихо звучит гитара: «Heroin»[41] в исполнении «Underground Velvet», затем осторожно вступают ударные и голос, музыка становится выразительнее, яростней, и вот грянуло пение. Я включаю максимальную громкость. Сердцебиение усиливается, ветер бьет в лицо, толкая назад, и тут во мне все всколыхнулось и вышло из глубины: смерть Альвы, мысли о том, что один я не справлюсь с заботой о детях, страх все потерять, и перед глазами у меня встает Романов, как он с испуганным взглядом говорит мне, что не может отпустить жизнь, но со мной этого не случится!

И в этот момент я отпускаю.

Мотоцикл, вместо того чтобы пройти поворот, мчится дальше по прямой, съезжает с дороги, и у меня в голове мелькает мысль, что вот это действительно ощущение полета. Одну секунду я свободен, как никогда в жизни, ничего уже от меня не зависит, все выскользнуло из рук, я не контролирую того, что происходит, должно произойти.

И тут на долю секунды передо мной возникают лица детей. В последний миг я дергаю мотоцикл влево, задеваю дерево только боком, и все накрывается тьмой, пока я не прихожу в себя в больничной палате.

* * *

Спустя несколько дней после похода на кладбище меня выписали из больницы. Пока у меня временно живет Лиз, часто заходят мой брат и Элена. Они не могут иметь детей и сейчас заботятся о моих. Когда я выхожу погулять с собакой, Элена готовит еду, когда лежу, словно парализованный, в кровати и звоню на автоответчик Альвы, чтобы услышать ее голос, Марти играет с детьми во дворе. Свинцовое время, в течение которого я просто не в силах подняться. За несколько лет до своей смерти Альва сказала мне: «Я не хотела бы знать, что делаю что-то в последний раз». И теперь я вспоминаю все, что она делала в последний раз и когда и где это происходило. Последний поцелуй – у ее кровати. Последний секс – коротко и мимоходом дома, в твердой уверенности, что скоро мы снова будем спать друг с другом. Последняя игра с детьми – «Мемори» – в больничной палате, выиграла Луиза, причем даже с преимуществом в четыре пары. «Ну да, это ты помнишь, – подумал я. – На всякие пустяки ты памятлив».

Дети поняли, что мне требуется помощь, они слушаются меня, когда я укладываю их спать, или просят, чтобы я помог им с домашними заданиями. Так же как у моего брата и сестры и как у меня когда-то, у них тоже теперь пойдет другая жизнь. Их настоящая жизнь с матерью закончилась, вместо нее все пошло по новому ответвлению. И на этом новом, нелегком пути им нужен кто-то, кто их через все это проведет, и этим кем-то буду я. И я понял, что, кажется, я все-таки подхожу для этого, все это мне уже однажды пришлось пережить.

Этой мысли было достаточно, чтобы заронить в меня надежду. И, по крайней мере, начать функционировать. Я снова стал способен смеяться, когда требуется, читать детям вслух, когда они просят, готовить для них еду и справляться с бытовыми делами. Но однажды по радио зазвучала песня, в которой речь идет о восьмидесятых годах, когда я был беззаботным ребенком. Простая строчка в рефрене выбивает меня из колеи:

Через несколько месяцев жизнь утряслась и, в общем, снова вошла в норму. Понятно, что она никогда уже не станет прежней, хотя бы потому, что мы с детьми переезжаем жить к Марти и Элене в дом возле Английского сада. Для них двоих там всегда было слишком много комнат, и теперь они не будут так одиноки и мы втроем – тоже.

В день переезда со старой квартиры, откуда уже была вывезена мебель, я обхожу все помещения, размышляя о том, что бы мы с Альвой с годами тут поменяли. Представляю, как детские комнаты со временем превратились бы в комнаты для подростков. Мысленно я сношу перегородки, перекрашиваю кухню.

Марти ждет возле мебельного фургона. Он зовет меня снизу:

– Жюль, ты идешь?

Я еще раз обвожу глазами комнату, выглядываю во внутренний дворик, смотрю на качели, на домик на дереве. Затем отворачиваюсь и иду к нему.

* * *

Луиза сначала была против переезда, но Винсент любит дядюшку и рад, что будет жить у него. Засев с племянником в детской, Марти, как раньше, часами может копошиться над игрушечной машинкой с бензиновым двигателем или накапывать на стеклышки разные жидкости. Машинку и микроскоп подарил Винсенту он, и отчасти самому себе. Вообще, это время исполнения желаний. Два раза в месяц мы ходим с детьми на футбольный стадион или в зоопарк, посещаем Немецкий музей или корабельную выставку. На воскресенье я ставлю к ним в комнату телевизор, готовлю какао со взбитыми сливками и жарю тосты с салом, а затем мы смотрим их любимые мультики.

Если Луиза часто печалится, вспоминая мать, а в следующую минуту уже начинает радостно веселиться, чувства Винсента живут потаенной жизнью. На лице у него никогда не видно улыбки, а жаль, потому что, как мне кажется, у моего сына чудесная улыбка, которая моментально сгоняет с его лица задумчивое выражение. Рисование, которым он увлекался долгие месяцы, он забросил, а с недавних пор стал бояться темноты. Нам приходится оставлять дверь детской приоткрытой, чтобы к нему проникал утешительный луч света из прихожей.

Однажды он все равно не может уснуть и приходит со своим одеялом в гостиную, где я всегда поздно вечером смотрю телевизор. Вся сцена происходит безмолвно. Винсент поднимает вопросительный взгляд: можно ли? Я глажу его по головке, он понимает, что – да, и ютится у меня под боком. Показывают документальный фильм про горные кристаллы и про то, как некоторые из них растут и существуют только в темноте и тени. Кристаллизация.

Вдруг у Винсента начинают течь слезы. Но он не издает ни звука и продолжает, не сводя глаз, глядеть на экран, словно хочет, чтобы я не заметил. Я обнимаю его, и только тут он плачет по-настоящему.

– Я тоже по ней скучаю, – повторяю я снова и снова.

Через некоторое время он успокаивается и засыпает. Я давно уже не замечаю телевизор и смотрю только на него. Перед мысленным взором встают картины прошлого. Как после смерти родителей я сижу один в интернатской комнате, на волосах еще лежит нерастаявший снег. Как я неуверенно выхожу на школьный двор и смотрю за игрой других детей. Как меня тянет прочь, прочь, прочь отсюда!

Я отношу Винсента в кровать, накрываю одеялом и испытываю ощущение глубокой внутренней связи. Я до боли узнаю в этом мальчике себя самого.

* * *

Последние дни осени. Я навещаю Лиз в Берлине. Она уволилась из гимназии, собираясь писать книжки и самостоятельно их иллюстрировать. Я считаю это удачной идеей, еще со времен ее первых рисунков и набросков. Мы с Марти, со своей стороны, заранее пообещали ей финансовую поддержку.