Графиня отмахнулась со смехом.

– Вы с этим сильно опоздали, дорогая. Две половинки в наличии, теперь их осталось лишь правильно сложить. Моего сына трудно понять, он весь состоит из противоречий. С равной вероятностью он мог бы принять дар вашей любви или отшвырнуть его подальше, если бы вы поднесли его в нарядной коробочке, перевязанной красивой ленточкой. – Графиня помолчала. – Вам обоим предстоит потрудиться ради того, чтобы половинки сложились. Только тогда удастся разглядеть ростки будущего и понять, тот ли это брак, которого стоит добиваться.

У Джорджетт перехватило дыхание. Ведь мать Джеймса говорила о любви! Что за нелепость? Любовь не рождается в один миг, она возгорается со временем, питаемая теплыми чувствами и опытом совместной жизни. Так рассказывала ей об этом ее собственная мать: она утверждала, что чувство это приходит только благодаря упорному труду и благим намерениям в браке с тем, кто, по мнению родителей, станет для нее лучшим мужем. Джорджетт очень старалась взрастить любовь в первом браке, но шли дни, месяцы, а сердце ее оставалось закрытым. Она думала, что, возможно, с ее мужем что-то не так, и делала все, чтобы завоевать его благосклонность, но он всегда оставался ею недоволен – чем дальше, тем больше.

И вот однажды в Гайд-парке она увидела мужа прогуливающимся под руку с рыжеволосой любовницей. Женщина была яркой, с выразительной мимикой – в общем, обладала всеми теми качествами, которых Джорджетт была лишена. Они шли, наклонив друг к другу головы, и лицо ее мужа сияло. И вот тогда она поняла, что ее неверный муж все же способен любить. Просто любил он другую.

Но сейчас все было иначе. Она, безусловно, испытывала влечение к Маккензи, хотя была с ним едва знакома. Клятвы же, которыми они обменялись ночью, не шли в зачет как совместный опыт, поскольку она ничего об этом не помнила. Следовательно, любовь между ними просто невозможна. Или все же возможна?

Джорджетт нечего было возразить матери Джеймса, и потому она молча прошла за леди Килмарти на кухню, где было тепло и вкусно пахло. Следом за ними увязались два маленьких «солдата», которые неожиданно обнаружили наличие хороших манер. Джорджетт села вместе со всеми за стол. Мальчики смотрели на нее с неприкрытым любопытством, и она с серьезным видом кивала, когда они наперебой стали рассказывать ей и показывать, какую огромную рыбу поймали утром. Она притворилась, что не заметила, как графиня выскользнула из кухни, отправившись за мужем.

И все это время Джорджетт не переставала думать о том, что будет делать с этим браком.

Джеймс сидел на стуле в кабинете отца и ждал.

Пожалуй, обивка мебели из зеленого дамасского шелка – хороший выбор для кабинета. Он провел ладонью по изгибу сиденья. В отличие от большинства стульев в доме эти были сделаны на заказ, специально под размер мужчин из рода Маккензи. У Джеймса в его холостяцком логове в Мореге таких стульев не было. Они с Патриком довольствовались той мебелью, что выбрасывали соседи.

«Наверное, это стул Уильяма, – подумал Джеймс. – Должно быть, он сидит на нем, когда в кабинете отца работает с бухгалтерскими книгами – проверяет счета, например». Жизнь будущего графа, проходящего стажировку в этом кабинете, требовала наличия удобного стула. Конечно, Джеймс понимал, что такой стул нужен брату для дела, но все равно немного завидовал, потому что не мог позволить себе подобной роскоши.

Хотя на стуле можно было расположиться с большим комфортом, Джеймс предпочел присесть на краешек. Отчасти из-за того, что не мог расслабиться. Казалось бы, жизнь должна была научить его ждать спокойно. Ему частенько приходилось и клиентов дожидаться, и аудиенции в магистрате. То есть ожидание – неотъемлемая часть жизни солиситора. Но ждать спокойно он так и не научился.

Через некоторое время Джеймс встал, недовольно ворча, и принялся расхаживать по комнате: шесть шагов до восточной стены, шесть – до западной. Он готовил речь. Важно было, чтобы его аргументы звучали предельно логично. И следовало придерживаться темы, забыв на время о былых обидах. Да-да, либо так – либо вообще никак.

Внезапно Джеймс остановился, взял с отцовского стола пресс-папье и покрутил в руках. Тяжелое, каменное… Какое-то старинное орудие, приспособленное под современные нужды. Джеймсу вспомнилось детство, часы, проведенные с отцом за раскопками. Он скользнул взглядом по столу. На другом его конце лежал старинный молоток, а выше, на полке сбоку, помещались кусочки металла, которые, должно быть, когда-то украшали конскую уздечку.

Джеймс снова прошелся по комнате. Здесь было множество старинных предметов и записей, сделанных знакомым мелким почерком отца.

В дверь постучали, и сердце Джеймса подпрыгнуло в груди. Впрочем, тревога была ложной – всего лишь горничная в белом фартуке принесла поднос с едой.

– Леди Килмарти попросила меня передать, что леди Торолд просит вас поесть, – сообщила служанка, выставляя тарелки на отцовский письменный стол. Затем удалилась.

Джеймс с жадностью уставился на жареного фазана с молодым картофелем. Джорджетт попросила его поесть? Что ж, ему ее просьба пришлась по вкусу.

Похоже, за хлопотами и волнениями сегодняшнего дня он совсем забыл о еде. Но какой же кудесник-повар сможет приготовить все это за столь короткое время? С фактами не поспоришь: получалось, его родственники уже поужинали, а фазан – это то, что осталось.

Поужинали, не дожидаясь восьми часов? Даже не верится, черт возьми!

Выходит, многое поменялось за одиннадцать лет. Дом, который помнился ему холодным и безжизненным, теперь наполнился детским смехом. А любимое занятие – рыбная ловля, – которое отец забросил из-за титула, вновь заняло достойное место в его жизни. Так что, наверное, Джеймс должен был уже давно сюда приехать…

Отец застал его примостившимся на краешке стула, доедавшим последние крохи. Джеймс тут же отодвинул тарелку – словно десятилетний мальчишка, которого поймали на воровстве пирожков из кухни. Он машинально вытер пальцы об обивку стула, затем встал, судорожно сглотнул и протянул отцу все еще жирную после фазана руку.

– Здравствуйте, сэр. – Джеймс понимал, что приветствие его звучит жалко. Но то были первые слова, сказанные им отцу за одиннадцать лет. Он протягивал отцу оливковую ветвь мира толщиной с дуб.

– Здравствуй, Джемми. – Вместо того чтобы пожать протянутую руку, граф подошел и неловко обнял сына.

Ошеломленный произошедшим, Джеймс поднял руки к отцовским плечам. Объятия были недолгими – продлились не дольше нескольких секунд, – но ощущения оказались сильными – Джеймс никак не мог прийти в себя.

Отец жестом предложил снова сесть, и Маккензи-младший заметил, что тот украдкой провел ладонью по глазам. Молча усевшись, Джеймс в изумлении уставился на своего родителя – он только сейчас обратил внимание на то, как постарел отец. Что ж, ничего удивительного: ведь они не виделись одиннадцать лет. Взгляд Джеймса скользнул по некогда темным, а теперь седым вискам графа и по гладко выбритому подбородку, на котором теперь появились складки.