А что волосы у него темно-русые, и вместо загара шикарная зеленоватая бледность, характерная для офисных сидельцев из унылых северных стран, признаваться не стал. Сел рядом с ней и начал говорить – обо всем подряд, начиная с Гауди, которому на заре карьеры приходилось проектировать уличные туалеты, и заканчивая природой Черных дыр, о которых знал только из фантастических романов, прочитанных давным-давно, в детстве. И был чертовски убедителен. По крайней мере, когда появились Ларкины спутники, брат и какие-то девушки, она сказала им: «Это Сашка, мой очень старый друг, мы в школе вместе учились; нет, Полька, ты его точно не помнишь, ты тогда совсем маленький был. Сто лет не виделись и вдруг одновременно тут оказались, правда здорово?» Гениальная на самом деле идея: словосочетание «старый друг» убаюкивает бдительность, тогда как «новый знакомый», напротив, настораживает. Со «старым другом» можно сразу уйти, например, в кафе, якобы на пару часов, поболтать, и вернуться в гостиницу только под утро, никого особенно не встревожив; с незнакомцем такой номер вряд ли пройдет.

С ее слепотой он как-то сразу, на удивление легко – даже не смирился, а просто согласился. Некоторые люди заикаются, некоторые прихрамывают, а Ларка ничего не видит, значит надо это учитывать, водить ее за руку, помогать переступать пороги и подробно пересказывать впечатления, вместо того, чтобы просто подталкивать в бок: «Смотри!»

К вечеру они уже действовали так слаженно, словно провели рядом полжизни. И чувствовали себя соответственно, оба. Удивительная история, в голову бы не пришло, что так бывает. Но вместо того, чтобы удивляться, он хладнокровно планировал: что надо сделать вот прямо сейчас, завтра, через неделю и потом, чтобы бывать вместе почаще, а расставаться пореже, в идеале – вообще никогда. За ужином спросил: «Поедешь со мной в Норвегию? Мне там предлагают работу, на очень неплохих условиях, я уже почти согласился, но если ты не захочешь, я все отменю». И Ларка совершенно не удивилась такому вопросу от человека, с которым познакомилась всего несколько часов назад. Сказала: «Даже не вздумай отменять, Норвегия – это очень круто. Больше всего на свете люблю путешествовать, а там еще никогда не была».

Долго не решался спросить: «А почему ты любишь путешествовать? Какой в этом смысл, если не видишь, что делается вокруг?» – а когда наконец спросил, тут же покраснел, схватился за голову: «Ох, прости, я совсем дурак, не подумал, что кроме зрелищ есть запахи, звуки, погода, события, люди, еда и все остальное». Ларка молча кивала, соглашаясь с его аргументами, а потом вдруг добавила: «Если честно, зрелища тоже есть. Я часто что-нибудь вижу, не настоящее, конечно, а воображаемое, один врач говорил, это мозг так ловко компенсирует недостаток зрительных впечатлений, получать которые привык, пока я была зрячей; на самом деле, неважно, кто там чего компенсирует, факт, что дома, в Москве, это случается редко, зато когда я приезжаю в незнакомое место, вижу практически без перерыва – улицы, людей, дома и дворцы или просто пейзажи, обычно очень красивые. Но совсем не такие, как на самом деле, если верить рассказам моих спутников, вряд ли они все хором врут. Поэтому я очень люблю ездить, все равно куда. Но получается хорошо если пару раз в год, иногда с братом, чаще с папой. Мне, сам понимаешь, нужна компания, одна далеко не уеду». И он тогда деловито кивнул: «Ну и отлично, я тоже люблю ездить, почти все равно куда, так что компания для путешествий у тебя теперь есть».

Немного поколебавшись, спросил: «А прямо сейчас ты что-нибудь видишь?» – и Ларка ответила: «Освещенный цветными фонарями ночной бульвар, деревья с удивительной белой корой, пожилую торговку розами в кружевном пеньюаре, под которым, похоже, ничего больше нет, распахнутые настежь двери какого-то кабака, откуда только что втолкали взашей пьяного в клоунском костюме. Но ты учти, я не настолько сумасшедшая, чтобы принять эти видения за чистую монету. Просто смотрю, как кино. И при этом прекрасно помню, что на самом деле мы сидим на пустом городском пляже, освещенном редкими фонарями, по крайней мере, ты так говорил, когда мы сюда пришли». «Офигеть! – откликнулся он. – Как же интересно с тобой путешествовать! Куда ни приедешь, получишь два города вместо одного. Заверните, беру. В смысле никуда тебя больше не отпущу».

И действительно не отпустил. И никогда, даже в минуты самой черной, убийственной слабости, которые случаются у всякого, кто ввязался в игру под названием «жизнь», ни разу, ни на секунду об этом не пожалел.

* * *

– Вот эта тумба с останками афиш Рождественского концерта, – сказала Ларка, указывая на парковочный автомат. – А за ней, чуть дальше, красный дом с фресками и зайчик. В смысле химера. Потом я свернула… Знаешь что? Давай-ка попробуем пройти тем самым маршрутом, которым я гуляла во сне. До кафе, где мне так и не удалось съесть ватрушку, потому что кудрявая девочка в смешной полосатой пижаме, зачем-то представившаяся сотрудником полиции, сказала, что после здешней еды мне будет очень непросто вернуться к тебе; впрочем, вряд ли я вообще вспомню, что ты где-нибудь есть. И даже скучать не буду – не о ком станет скучать. Не представляешь, как я тогда испугалась. Но только этого. Больше ничего. Совсем не страшное место. Не враждебное. По крайней мере, мне там было отлично… Ладно, неважно. Пошли! Ужасно интересно, что мы обнаружим на месте того кафе – если, конечно, мне удастся вспомнить дорогу. Тогда, во сне, были сумерки, а сейчас я вижу ясный солнечный день. Это сбивает с толку.

Вставил зачем-то:

– На самом деле сейчас довольно пасмурно. И кажется, собирается дождь.

Ларка нетерпеливо кивнула:

– Да, знаю. Ты уже говорил, что погода стремительно портится. Но в моем городе светит солнце. И сладкий томительный май вместо честного северного октября. Поэтому держи меня крепче, чтобы не бросилась нюхать рекламный щит у троллейбусной остановки, утверждая, что это цветущий сиреневый куст.

Далеко, впрочем, они не ушли, вскоре уперлись в забор, за которым скрывалась стройка. Попробовали ее обойти, но теперь перед внутренним взором Иларии вставали совсем другие картины – дом с каруселью на крыше, площадь с фонтаном, устремленный в небо готический собор, оказавшийся, по ее утверждению, зданием средней школы, магазин париков, уличная пивная под полосатым навесом, скверик, засаженный цветущим боярышником и алой низкорослой японской айвой, все, по ее словам, невообразимо прекрасное, но совершенно незнакомое. В смысле во сне она этого не видела. «Ну и ладно, – с напускной веселостью твердила Илария, – подумаешь, не очень-то и хотелось. И так хорошо гуляем. Да просто отлично! А ты, дорогой друг, тоже поглядывай по сторонам, выбирай, где мы нынче будем обедать, по-моему, уже пора».

Ночью он почти не спал, только дремал, так чутко, что подскакивал от всякого Ларкиного вздоха. Не то чтобы всерьез думал, будто она может исчезнуть. Скорее, боялся увидеть давешний утренний сон о том, как проснулся один.

Ключевое слово – боялся. Вполне можно бояться, не уточняя, чего именно боишься. В этом смысле договориться с собой очень легко.

* * *

Оставшиеся два дня Ларка не то чтобы ходила мрачнее тучи, совсем нет. Просто он не мог не замечать, какие титанические усилия она предпринимает, чтобы выглядеть совершенно довольной происходящим. И беззаботно щебетать во время прогулок, описывая свои очередные видения: вот ярко-зеленый дом с круглыми окнами, вот огромное дерево, прямо в дупле которого сидит продавец мороженого и неловко свешивается вниз, принимая деньги у покупателей, вот удивительный переулок с фонарями на столбах, как бы завязанных узлом, вот мимо едет трамвай, а на плече водителя, представляешь, устроился попугай! Огромный, бирюзовый, с желтым хвостом, не удивлюсь, если он громко орет: «Пиастры», – но врать не буду, ты знаешь, вымышленных звуков я никогда не слышу, что на самом деле только к лучшему, но вот прямо сейчас немножко обидно.