Под его ладонью и правда оказалась древесная кора.

– И куртка на тебе сейчас серая, – добавила Ларка. – А вовсе не оранжевая, как ты мне почему-то заливал. Кстати, зачем?

– Хотел тебе еще больше понравиться. Ты иногда говорила, описывая свои видения: здорово, когда люди одеваются ярко, особенно мужики. И я решил соответствовать. Долго примерял в магазине куртки всех цветов радуги, но понял, что чувствую себя полным идиотом. Поэтому купил серую, а тебе соврал, чтобы порадовать. Совсем дурак. Прости.

– Да ну тебя! – рассмеялась Ларка. – Было бы за что извиняться. По-моему, очень трогательная история. И теперь у тебя есть доказательство, что я действительно все вижу. Не будешь так сильно бояться, что я приведу нас на край какой-нибудь пропасти, заполненной гоночными автомобилями, мчащимися на скорости тысячу километров в час.

Сказал:

– Да ладно тебе – тысячу. Средняя скорость гоночного болида – всего каких-то несчастных триста с хвостиком. Но по сути ты, конечно, права.

* * *

Шли очень медленно. Ларка понимала, что он не привык ходить вслепую, щадила его, как могла, о каждом бордюре и повороте предупреждала заранее, а потом еще раз, еще и еще. А в перерывах тараторила без умолку, рассказывала, как он обычно рассказывал ей: сейчас мы идем по улице, где много старых домов, крытых синей черепицей, о которой я уже все уши тебе прожужжала, но ничего не поделаешь, она снова есть. Вместо электрических фонарей на этой улице горят факелы, то есть, просто открытый огонь на таких специальных круглых подставках – жаровнях? – не знаю, как точно сказать. А вот и афишная тумба, вся в лоскутах красно-зеленых плакатов, все приглашают на большой Рождественский концерт, начало в шестнадцать-ноль-ноль, двадцать четвертого декабря пятнадцатого года; боюсь, мы с тобой немного опоздали. И зайчик! Тот самый зайчик с павлиньей задницей, за знакомство с которым ты нынче планировал меня придушить, совершенно зря, между прочим, он бронзовый и вообще не в моем вкусе. То есть умиляться – да, а так – пожалуй, все-таки нет. А к той красной стене мы с тобой подходить не будем, там куча картинок, я с непривычки зависну на пару часов, разглядывая подробности, и ты совсем заскучаешь. Нет уж, вперед и только вперед, где-то там, в туманной дали меня ждет возлюбленная моя ватрушка и кофе, очень много горячего кофе, никогда особо его не любила, а теперь даже руки от жадности дрожат. Кстати, если хочешь понюхать тюльпаны, это можно устроить, подведу тебя к самой клумбе… Впрочем, нет, тюльпаны отменяются, там ужасная лужа, не пройти, так что ладно, будем нюхать издалека. Вот еще бы вспомнить, куда я потом повернула… Да, точно. Сюда.

Шел за ней, слушал, думал: сон это или нет, но когда я в последний раз видел Ларку такой счастливой? Пожалуй, вообще никогда, даже в постели, мало ли что казалось. То-то и оно. Думал: ясно, конечно, что сон, так не бывает, чтобы слепая прозрела ни с того ни с сего. Ладно, пускай сон, но, Боже, если Ты все-таки есть, сделай так, чтобы эта прогулка снилась не только мне, но и ей. А если Тебя нет, все равно сделай, я знаю, Ты точно справишься, кому и заведовать снами, как не выдуманному всемогущему существу.

Запах кофе, горячего теста, корицы, ванили, чего-то еще, сладкого, как квинтэссенция простых земных радостей, он почуял задолго до того, как Ларка сказала: «Надо же, все-таки нашла! И открыто. Ну, значит, живем. Осторожно, сейчас будет ступенька. А потом я помогу тебе взобраться на табурет».

Только усевшись, понял, как на самом деле устал от долгих хождений вслепую, от мыслей, панических и восторженных, вперемешку крутившихся в голове, от Ларкиного счастья и своего страха, вернее, двух страхов: что их ночная прогулка по незнакомому городу окажется сном и что она в любой момент может стать единственной явью, данной ему в ощущениях, раз и навсегда. А больше всего – от собственной неспособности выбрать, чего продолжать бояться, а чего следует немедленно захотеть – скорее, пока не сбылось, чтобы стало потом приятным сюрпризом, а не ужасом, способным свести с ума.

Ладно, устал и устал, подумаешь, с кем не бывает. Это даже немного смешно: спать и видеть во сне, как ты задремал, сидя на высоком жестком табурете, и сквозь сон слышишь два голоса: слишком бодрый для такого раннего часа мужской, восхваляющий достоинства свежевыпеченных булок, и женский, Ларкин, победительно звенящий: «Вот эту ватрушку давайте, я ее долго ждала».

Прежде пару раз пробовал пить и есть вслепую, просто из любопытства, чтобы понять, каково приходится Ларке; оказалось, совсем не так вкусно, как с открытыми глазами, наверное, человеческий мозг замирает в смятении, внезапно лишившись одного из привычных источников информации, и не успевает поставлять обычный набор ощущений. Но сейчас, в этом сне наяву про ночную кондитерскую, вкус кофе оказался сногсшибательно ярким, хоть в обморок падай, пригубив.

Ларка пихнула его в бок, сказала: «Теперь все в порядке, можешь открыть глаза». Открыл, и первое, что увидел, – свою неожиданно смуглую или просто очень загорелую руку, сжимающую здоровенный круассан, такой горячий, что хоть обратно на тарелку кидай. Однако не кинул. Откусил, прожевал, сказал:

– Отличная штука. До сих пор думал, лучшая выпечка в нашем городе в пекарне у толстого Тима, на трамвайном кольце, а оказывается, у вас. Заверните, беру. В смысле я ваш верный клиент навеки. Молодец Ларка, что меня сюда привела.

Иногда я просыпаюсь настолько человеком, что хоть переворачивайся на другой бок и снова засыпай. Звучит неплохо, но обычно это не помогает. В смысле, уснуть-то можно, но во сне эта напасть, по моему опыту, не проходит, только наяву. Так что лучше сразу вставать.

Нёхиси считает, это у меня вместо простуды. Устал, замерз, зачем-то зашел на рынок или прокатился в троллейбусе, утратил бдительность, подцепил вирус, ничего страшного, с каждым может случиться, скоро пройдет. И ведет он себя соответственно: достает из погреба малиновое варенье, кутает мой дом целебными туманами по самую печную трубу и превращает то воду в горячее вино, то утренний кофе в травяной чай с медом и лимоном. Последнее, на мой взгляд, лишнее. Но Нёхиси хрен переубедишь, ступив на путь милосердия, этот тип становится воистину страшен. Мое счастье, что он, похоже, не подозревает о существовании горчичников. То-то бы я поплясал.

Хуже всего в этой истории, что, проснувшись человеком, я никакого Нёхиси не вижу. Максимум – слышу, да и то сильно через раз, если хорошо постараюсь. Но, по крайней мере, я о нем по-прежнему знаю. Это большое облегчение, я еще помню времена, когда все забывал.

По сравнению с прежними приступами обострения человечности нынешние – полная ерунда. Я, конечно, злюсь, что впереди как минимум день совершенно бездарного времяпрепровождения, а то и два, если не все пять. Но заранее уверен, что рано или поздно все снова будет в порядке. Если уж раньше справлялся, сейчас – раз плюнуть. Но пасаран.

Главное утешение в этой невыносимой ситуации, что теперь я совершенно точно знаю: все происшествия, которые люди обычно считают «странными», «пугающими», «сводящими с ума», на самом деле свидетельствуют, что со мной по-прежнему все в порядке. Ну, почти. В частности, я прекрасно понимаю, что если окно в моей комнате открылось само собой, и в него ворвался совершенно неуместный в феврале летний горячий ветер, швырнул на мой стол мандарин, оранжевую салфетку из кафе, изрисованную смешными кошачьими рожицами, три шоколадных конфеты и цветущую маргаритку, это просто лучший друг пришел меня навестить. А что предпоследние условно приличные штаны внезапно слетели с вешалки и элегантно обвились вокруг моей шеи, так это он меня заботливо кутает – в меру своих представлений о том, что такое «заботливо укутать». Они у Нёхиси и так-то несколько более эксцентричные, чем у меня, а сейчас – вообще хоть святых выноси. Ну, или, наоборот, вноси. Я бы, пожалуй, парочку внес. Определенно не помешают.