Женка с большим сомнением оглядела его.

— Да ты, чернец, видать, не в великой чести у вашего игумена, коли он тебе одежу получше не спроворит.

— Это верно, не в чести, — улыбнулся Феодосий. — Но видишь — нет никого другого из братий, все трапезуют. Говори, в чем твоя обида.

— Так тебя, болезного, и без обеда оставили? — пожалела его баба. — Чего же ты натворил такого?

Она приложила ладонь к щеке и жалостливо качала головой.

— Муж у тебя помер или кто? — спросил Феодосий, снова взявшись за топор.

— Мужика схоронила, Прилуком звали, — пригорюнилась баба. — Из тутошнего Берестова мы, из княжого села. Дочек двое осталось, малые еще, Стишка да Малашка.

— Хозяйство небогатое?

— Да куды там. Конь, корова и пять курей с петелом. А теперь и это добро к князю забирают, как мужик помер. Сынов-то нету.

— Погоди, погоди. — Феодосий бросил в кучу готовые поленья. — Как забирают? По закону, если есть незамужние дочери, им остается часть отцова наследства.

Баба невесело усмехнулась, отведя глаза в сторону.

— Княжий ябетник тоже все про закон твердил. Дочки пристроены, говорит, так и имущества им не положено. Обидел он нас крепко, да кому пожалуешься? Смердья недоля.

— Ты сказала, дочки малые. Как же они пристроены? — допытывался Феодосий, забыв про дрова.

— Одна восьми годов, другая десяти, — закивала баба. — Только тому ябетнику это нипочем. Тут же и нашел им в селе мужей, опосля завтра свадьбу готовят. В приданое обещал по две гривны каждой выдать. А какие из них жены, сам суди — кукол еще баюкают. Старшей только через три года в понёву вскакивать, невестой делаться. А уж мужья-то каковы! — Она вскинула голову, возмущенно фыркнула. — Мирошка-дурачок и дед Потяпыш, а ему сто лет в обед. Вот какие у меня хорошие зятья будут, как сыр в масле у них заживу!

— Вот что, вдовица, — сказал ей Феодосий, — иди себе домой и не печалься. Я расскажу игумену о тебе, а уж он найдет способ помочь.

Баба растерялась.

— А как же… да я тебе толком ничего и не сказала. Как же ты ему передашь? Не поймет он ничего. Я уж сама к нему. Подожду, когда выйдет.

— Сказано тебе — ступай в свое село, — твердо велел Феодосий. — Невелико дело — про бабью горесть рассказать. Как ни то справлюсь.

— Ну, раз гонишь… пойду. А не забудешь?

— Не забуду.

Феодосий вновь занялся дровами. Из трапезной тем временем выходили монахи и разбредались кто куда. Первым игумена увидел келарь, за ним другие. Подошли к Феодосию гурьбой, встали вокруг.

— Отче, прости нас. Виноваты мы перед тобой, что роптали на тебя и укоряли…

— …а ты на себя тяжкие труды возлагаешь и нам в том пример делаешь.

Двое иноков взяли в руки топоры и приладились колоть чурбаки. Остальные стали строить из готовых поленьев дровяницу.

— Кто такой монах? — спросил Феодосий, не прерывая работу.

Иноки молчали, сознавая, что простой и понятный ответ не годится и за вопросом последует поучение.

— Тот, кто делает себе во всем принуждение. А если монаха не будут посещать искушения и не будет он терпеть посылаемое, то не обретет мужества и испытает горечь поражения. Всегда помните об этом, братия.

Берестовская женка в раздумье шла к монастырским воротам. Не очень-то ей верилось, что игумен Феодосий станет слушать монаха-голодранца, приставленного к холопьей работе. Дойдя до привратника, она решила выпытать про настоятеля у него.

— Скоро ль ваш игумен выйдет?

— Да ты что, милая! — опешил монах. — Какого тебе еще другого игумена надо? Вон он — отец наш Феодосий, ты с ним сейчас только говорила.

Женка испуганно ойкнула, попятилась и запричитала:

— Что ж я наделала, дурная! Обидела его, ой как обидела! Ох, головушка моя бедовая! Не зря он меня погнал так. Теперь мне с дитями и впрямь неоткуда помощи ждать…

— Да погоди ты, баба, не квохчи, — замахал на нее привратник. — Как ты его обидеть могла?

Баба, не слушая его и закрываясь со стыда руками, выбежала за ворота.

— Вот тебе на! — недоумевал монах. — Как его можно обидеть? Нашего игумена кто только не ругал. И князь, и епископы, и бояре. — Он высунулся за ворота и прокричал вслед убежавшей женке: — Да ему-то что с того? Ему все те обиды — как летний дождик.

У дороги в густом снегу барахтался некто, увязший в сугробе. Длинная вотола на меху не давала ему встать, шапка сбилась на нос. Монах-привратник подошел ближе.

— Эй, добрый человек, ты как там оказался и намерен ли вылезти?

— Намерен. А оказался не знаю как. Кто это у вас из ворот сейчас выбежал?

Монах подал бедолаге руку и выволок его на дорогу. Голос как будто знакомый, но на носу шапка — не узнать личности.

— Сельская женка побежала, — сообщил он. — Испугалась чего-то.

— Чем можно напугать такую бабищу? Это я от нее напугался, когда в сугроб падал. Ровно телегой задело!

Человек поправил шапку и уставился на привратника.

— Ну, — сказал, — впустишь, что ли?

— Михаль! — плеснул тот руками. — Опять вернулся?

— Опять. — Михаль посопел. — Вдругорядь потянуло.

— Опять как блудный сын? — не то жалел, не то корил его привратник.

— Да что ж мне делать! — воскликнул Михаль и ударил себя по бокам. — Ну такая во мне ерундовина! В монастыре к миру тянет, аж м очи нет терпеть, а там душа горит, к монашьей тишине жаждет прибиться… Осуждаешь? — он вонзил испытующий взор в привратника.

— Господь с тобой, — спешно открестился монах. — С чего это ты взял, что не впущу тебя? Ты на меня такой грех не взваливай. Еще что! Осуждать я его буду. И так с помыслами из последних сил борюсь, а тут еще ты в довес предлагаешь. Ну-ка пойдем.

Он схватил Михаля за рукав.

— Стой-ка, — сказал блудный сын и сбросил долгополую вотолу, оставил лежать на дороге. Тут же кинул и шапку.

Одежда на нем была мирская — рубаха и порты новенькие, ладно сшитые. При себе Михаль имел суму, перекинутую через шею.

— Тут монашья одежа, — сказал он про суму. — Сберег. Чуяла душа, что опять не долго ей мир будет сладок.

— Сладок мир, да горькое от него похмелье, — согласился привратник.

Войдя на монастырский двор, беглый монах сразу увидел Феодосия в окружении иноков.

— Ну, теперь кайся, Михаль Толбокич, — вздохнул привратник и отвернулся. Он не мог без слез смотреть на такое зрелище.

Михаль опустился на колени, разодрал на себе рубаху от ворота донизу и возгласил во всю мочь:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного раба. Отче Феодосий и вы, братия, простите меня Христа ради. Сам себя изверг из Божьей обители, сам себя и возвращаю в братние объятия ваши. Примите, не отвергните!