Марья остановилась, со свистом переводя дыхание, медленно оглядывая учиненный беспорядок. Нетронутой оказалась только тумба, на которой лежали каменные ножи. Она казалась монолитной, выточенной из единого куска темного дерева. Марья обошла ее по кругу, примериваясь, попыталась сдвинуть, но та даже не пошатнулась.

И тогда Марья смахнула с нее бархатную подушку с ножами.

Глубокая ниша даже не была ничем прикрыта, и жемчуг, и зеленые камни казались особенно яркими на фоне старого темного дерева. Марья выдохнула довольно, подняла одну из серег, повертела в руках. Металлические язычки едва придерживали камень, но ни расшатать его, ни разогнуть их не выходило. Даже инструменты на столе не помогли. Марья побилась несколько минут, чувствуя, как быстрее и быстрее колотится сердце, но только сломала два ногтя и до крови поранила подушечку большого пальца.

Облизав ранку, она прислушалась. Узнал ли уже Альберт о вторжении? Если да, то сколько времени ему потребуется, чтобы явиться по ее душу? Явно меньше, чем ей – чтоб освободить самоцветы-глаза из оправы.

Каменные ножи сами притянули ее взгляд, словно магнит. Марья вздрогнула от пробежавшего по спине озноба, сами собой всплыли слова Финиста, что даже касаться их не стоит – эти змеиные зубы все еще покрыты ядом.

Она метнулась к окну, сорвала штору, и один край карниза рухнул на стол. Марья даже не оглянулась на учиненные разрушения. Обмотав руку краем ткани, она осторожно подняла халцедоновый нож, вздрогнула – ей показалось, что кремниевый шевельнулся сам по себе, пытаясь коснуться ее кончиком лезвия. Поспешно отступив от него, Марья коснулась халцедоновым лезвием украшений, примериваясь для удара, но его не потребовалось. Одного легкого прикосновения хватило, чтобы металл, сковавший воедино жемчуг и самоцветы, исчез, и перламутровые бусины со стуком раскатились по полу.

С тихим треском по лезвию пробежала трещина, а острая холодная боль отдалась в руку даже сквозь ткань. Сердце сбилось с ритма, а в ушах зашумело от вспыхнувшего стеной огня азарта. Боль только бодрила и будоражила, что Марье холодные покусывания ножа после долгого сна в ледяном кристалле, после ледяной брони, что она носила добровольно?

И она снова занесла нож.

С каждым ударом трещина на лезвии становилась все глубже и шире, и Марья надеялась только, что успеет разбить все украшения прежде, чем нож развалится. И когда последний самоцвет освободился от оправы и засиял ярче, нож прямо в ее руках развалился на части, а онемение прокатилось по правой стороне тела. Пришлось пару минут растирать руку, прежде чем к ней вернулась чувствительность.

Выбрав среди жемчуга самоцветы-глаза, Марья спрятала их в мешочек на поясе, где до этого лежали подарки хозяйки. Камни тут же нагрелись, щедро делясь мягким, уютным теплом, и Марья улыбнулась.

Она оглянулась на окно, и за ним еще слабо розовел рассвет, но под ее взглядом заря налилась яростной дневной белизной, и свет золотыми квадратами расчертил пол, словно время, замершее в любопытстве, опомнилось и понеслось вскачь, наверстывая минуты втрое быстрее, чем надо. Марья сглотнула и ухватилась за цепочку негнущимися пальцами. Сколько же прошло времени?

И где теперь Андар?

Паника снова накрыла волной, и только неприятный влажный холодок на груди пробился сквозь ее темноту.

Марья опустила глаза и увидела, как над кристаллом по рубахе расползается кровавое пятно.

* * *

Не осталось времени сомневаться и выбирать. Финист прыгнул еще до того, как оформилась мысль, и ужас сдавил сердце – куда ты, зачем ты, только вдвоем умрете! Но он успел – поймал запястье Соколицы, сжал его – в острых птичьих когтях.

Он и сам не верил глазам, да и как им верить, если кожу ее он и чувствовал кожей? Но падение стало медленнее и ровнее, превращаясь пусть не в полет, но в планирование. Несколько тяжелых суматошных взмахов невидимых крыльев – и они упали на кусок скалы, зависший в нигде. В последний момент Финист успел извернуться и оказаться снизу, удар о камни выбил воздух из груди, а в голове рассыпались искры. Белые-белые искры, которые не сразу сложились в удивленное лицо Соколицы. Вокруг бушевал и выл ветер из бездны, и над их головами раскачивалась мерцающая нить оборванного моста.

Сердце колотилось в горле, и Финисту не сразу удалось вдохнуть. Соколица скатилась с него, не отводя от него недоверчивого взгляда. Ее прохладные руки осторожно ощупали его затылок, и боль послушно отступила, словно была ненастоящей.

– Цел?

– Как видишь.

Улыбка далась тяжело, а глаза уже застила тьма запоздалого ужаса и гнева. На что он надеялся?! Зачем бросился за ней, ведь хотел только – выжить? Ответ кололся в груди, но Финист не собирался его замечать: лабиринт и так уже успел протащить его носом по всем ошибкам.

Куда большей болью отзывались крылья – невидимые, несуществующие крылья, раскрывшиеся всего на миг и снова исчезнувшие. Финист давно привык жить с пустотой вместо птичьей ипостаси, и теперь надежда тлела и обжигала нутро, но еще больше жгло понимание – это все морок, ложь, и не более того.

Только отчего же так болят плечи?

Хоть снова в бездну прыгай ради одного мига, когда крылья разверзнутся за спиной, ловя потоки воздуха.

– Спасибо.

Финист медленно сел и сгорбился, уставился на руки. Может, ему все показалось?

– Ты знаешь, – медленно заговорил он, даже не обернувшись к ней, – у меня давно уже не осталось крыльев – пришлось расплатиться ими за возвращение в мир живых. Так что не благодари меня – я не пытался тебя спасти. Если падать – то вместе. Без тебя, знаешь ли, у меня вообще нет шансов договориться со Змеей. – Он усмехнулся и обернулся к Соколице. Ее лицо светилось, и не разобрать было, хмурится она или улыбается. – Вряд ли она питает ко мне добрые чувства. Я пытался ее убить. Ну, или тебя – с какой стороны посмотреть.

Соколица фыркнула и уселась рядом, свесила ноги с края обрыва.

– Вся твоя авантюра в Нави была попыткой меня убить. Этим ты удивить пытаешься?

Финист свесил ноги рядом с ней, и порыв ледяного ветра тут же обвил их змеями.

– Ты почти превратилась… твое тело почти превратилось в хищную нечисть. Змея даже кормила тебя: нашла укромное место, подобрала жертв… Ты пожирала их заживо, и я привел Марью, чтоб она увидела это. Увидела – и прекратила грезить о том, что тебя еще можно спасти, – он говорил, и маска паяца медленно сползала, обнажая его истинное лицо. Он сам не знал, что под ней, и боялся узнать, что уже ничего, что все, что от него осталось, – навья без лица, с одним только голодом и тоской, но не по крови и теплу, а по небу и свободе. – Я хотел, чтоб она сама убила тебя. Это сломало бы ее, изменило, и тогда – может быть – мы стали бы свободны друг от друга.

Он сглотнул и с наигранной веселостью продолжил:

– Но можешь не переживать. Твоя маленькая глупенькая сестрица удивительно упряма – вся в тебя! Она отказалась. И тогда удар нанес я. Вот за это Змея меня сюда и отправила.