Но Вася в силу темперамента немножко переигрывал. Он сидел на заседаниях литобъединения, поблескивая очками, как Чернышевский, и когда до него доходила очередь выступать, говорил примерно как Белинский. (Не Анатолий Белинский — член нашего ЛИТО, а Виссарион Григорьевич.) Очень любил обсуждать вопросы «мелкотемья», призывал писать «глубоко и масштабно». И как это в нем уживалось? Казалось, что это три разных человека в одном: добрейший работящий парень, что ломит с утра до вечера любую работу, толковый, предприимчивый, деловой... и тут же просто карикатурный партайге-носсе от литературы, такими полнились обкомы и горкомы, горлиты и прочие хлебные места. Противоречие было в том, что Вася-то нищенствовал!

И, наконец, третий Вася — крепкий русский начинающий писатель. Ему бы как следует «выписаться», «набрать стиль», «укрепить руку», но сильно мешали два первых Васи. Он мог подняться до уровня литературы «деревенщиков», мог...

Славно прожили мы день у него в гостях. В огромном полупустом доме, стоящем на отшибе над красивейшим озером. Какое взошло сияющее утро, с мычанием коровы, повизгиваньем поросенка, задиравшего заспанного щенка-спаниеля... Какой вечер, с разлитым над озером нежнейшей акварелью закатом, чаепитием, страницами повести, со слезами читанной Васей... Тогда он никого не играл, я — зритель неблагодарный. Я сам — артист! И все выпендрежные приемы знаю... Меня удивлять бессмысленно. Вот он и оставался самим собою.

И вдруг как прорвало! Что-то случилось, и Вася пошел в тираж! Одна за другой стали выходить его книги. Он растолстел и переехал в город. И наконец, попреки всем представлениям и рассказам о Васином диссидентстве и его высказываниях, он становится первым секретарем Ленинградского Союза писателей! В те годы часть интеллигенции утешалась идеей, что нужно занять ключевые посты в государстве и переделать это все изнутри. Идея, отвращавшая меня своей подлостью, может быть, воплотилась в Горбачеве? Этакое интеллигентское предательство, вредительство.

Вроде бы Вася свой поступок объяснял именно тем, что «вместо негодяя на высоком посту будет сидеть хороший, честный человек». Хотя, разумеется, никто от него объяснений не требовал.

Секретарь Союза писателей тогда — серьезная должность. Номенклатура. Появились кабинет, секретари, штат... и власть.

Худший Вася нашел полное свое воплощение. Но все оказалось очень не просто. В этой должности Лебедев обязан был регулировать потоки писателей, рвущихся к литературной кормушке, при этом кожей чувствовать тысячи мелочей, без знания их невозможна карьера чиновника, пусть даже и от литературы. А если этого умения нет ни в характере, ни в образовании?! Все-таки воспитывала Васю русская монахиня... Были для него какие-то существовавшие выше его понимания запреты. Не получался из него номенклатурщик.

Он оказался совершенно не на месте. Каким образом и зачем его туда занесло — тайна великая есть! Вася понял, что все в его жизни поехало в разные стороны и, самое главное, без его участия. И как русский человек, ощутивший себя не в своей тарелке, запил.

Он ходил очень сановитый, важный, по-обкомовски равнодушно-радушный и улыбчивый, но глаза под стеклышками очков стали испуганными и тоскливыми, как у больной собаки.

Мы с ним встречались иногда на улице. Он широким жестом протягивал руку, пожимал ее, как всегда, слишком крепко, приглашал заходить, жаловался, ну прямо как в фельетоне или в киножурнале «Фитиль», что «текучка заела». Наверное, понимал, что из личности превратился в персонаж...

Стонал и Союз писателей, где всякая общественная жизнь затормозилась. От Васи ждали каких-то «сильно волевых» решений, а он их «не производил». Ему хотелось сидеть на диване, где на стене, украшенной ковром, красовалась бы сабля. Я легко могу представить его в халате и даже в феске. Прозу писать он перестал.

А вскоре и умер от сердечного приступа.

Господи, как мне его жаль! И странно, но есть какое-то чувство вины. Может, это вообще вина перед теми, кого уже нет? Бедный Вася Лебедев, ведь он, от рождения до смерти, — жертва системы. Странное дело: она и преследует — убивает, может и приласкать, а все равно убьет...

Талант редактора — ничуть не меньшая редкость, чем талант писателя, просто это другая одаренность. Другой талант! Причем в одном человеке, как правило, талант писателя и редактора не уживаются. Я наблюдал, как замечательный писатель Радий Петрович Погодин буквально погубил нескольких авторов, принесших ему свои рассказы. Не редакторским, а писательским оком он прочитывал в первых опусах юных дарований то, чего они не писали. И, взявшись редактировать «шедевры», которые существовали только в его воображении и совершенно не совпадали с тем, что изложено на бумаге, он фактически все переписывал. Приходя в восторг от совершенно новых рассказов, Радий Петрович расхваливал творчество начинающих авторов. Делал он это так искренне и талантливо, что те и сами начинали верить в свою гениальность! Тем более что с подачи Погодина все им отредактированное издавалось. Две-три публикации — и, уверовав в собственный литературный дар, юный графоман бросал работу и предавался литературе! Бедная литература и бедный графоман! Считать себя полной бездарностью может только талантливый человек. Посредственность же до конца дней будет свято веровать в собственную гениальность, обивать пороги редакций и числить себя в писателях. А в советское время, когда не писательство, а тусовка в литературных кругах слыла делом хлебным, графоман постепенно и настойчиво начинал приближаться к литературной кормушке и окололитературным должностям.

Обратная сторона таланта редактора в том, что, помогая автору стать самим собой, откидывая все ненужные стилевые длинноты, тавтологию, выстраивая крепкий сюжет и т. д., редактор так перевоплощается в редактируемого, что сам ничего написать не может. Истинный редактор — прежде всего гениальный читатель! Он видит авторский замысел, стиль и тысячу иных вещей, без коих произведение невозможно, лучше, чем его создатель, и вычеркивает лишнее, мешающее или заставляет автора «прописать» там, где это необходимо для произведения.

Замечательный редактор, через чьи руки прошли рукописи не одного поколения писателей, Дора Борисовна Колпакова жаловалась, что не может написать даже мемуары.

— Пишу про Бианки — пишу как Бианки! Про Внукова — как Внуков, про Погодина — как Погодин... А меня-то и нет! Где мой авторский стиль? Где мой голос? Нету!

Замечу, что такое почувствовать и так относиться к своему творчеству может очень образованный и глубоко профессиональный, поистине наделенный редкостным редакторским талантом человек. Вот каков уровень настоящих-то редакторов в детской и вообще в русской литературе. Настоящее писательское счастье — попасть к хорошему редактору! Они очень редки! Но мне как-то везло! Мои рукописи, перед тем как стать книгами, за какие не стыдно, побывали в руках нескольких настоящих редакторов. Среди них самый колоритный — Юра Аршинников.

Мы познакомились и подружились в «Искорке», замечательном детском журнале. Журнал угробили при начале перестройки комсомольские лидеры (журнал принадлежал комсомолу), спешно откочевывая в « новые русские ». А в пору его расцвета за честь почиталось напечататься на страницах этого маленького, но очень крепкого, очень профессионально сделанного журнала. В этом заслуга и Георгия Алексеевича, в просторечии Юры Аршинникова, одного из редакторов.