собачье! — поток проклятий прерывался только для очередного глотка. — Вот англичане… Они кто? Трусы островные! Но у них Бадер летает! На истребителе! Без обеих ног! А я? Почему я должен сидеть дома, на инвалидной пенсии?!

— Бадера сбили, он в нашем плену… — однажды пробовала урезонить его Зельда и едва увернулась от метко брошенного костыля.

Надо признать, в Элен никогда не летели тяжелые предметы. Одноногий не считал ее годной для таких забав. И ни разу не приставал, не заигрывал, даже если супруга надолго уходила из дому. Англичанка представлялась бывшему штурману получеловеком, потому что у Зельды мяса раза в два больше и выпирает оно где надо. У приживалки едва намечено, как у школьницы… Тьфу! Любителю объемных прелестей было не важно, что очертания супруги слишком напоминают геометрические фигуры угловатых форм.

Единственное, что Элен делала полезного, так это ухаживала за садом, за цветами на клумбах. У нее на садовничество хватало сил, благо кусок земли вокруг двухэтажного домика Келеров на краю города был невелик. Однажды, когда сгребла последние сухие ветки, то обнаружила, что и эта работа закончилась до весны. Все общение сведется к выслушиванию брюзжания инвалида и кудахтанью его супруги под аккомпанемент берлинского радио. Быть может, на Рождество приедут сыновья. Младшего шлифует Гитлерюгенд, старший в училище Панцерваффе. На фоне убийственно однообразных будней это настоящее событие. Девушка как мантру повторяла про себя, что ее положение несравнимо лучше, чем в концлагере.

Гестапо не выпускало ее из виду. Регулярно она навещала кабинет местного чина тайной полиции, и он с чрезвычайно важным видом заполнял бланки о беседе с поднадзорной. Выходила от него с дрожью в коленях, ожидая водворения в камеру или… В общем, готовясь к любому повороту судьбы не в лучшую сторону.

Вдобавок теплая одежда хранилась в квартире Валленштайна в Берлине, столь же недостижимая, как в Лондоне. Конечно, с помощью Зельды Элен добыла себе странного вида темное пальто, годящееся только для сохранения тепла. Оставалось радоваться, что кроме Келеров и полиции у нее нет здесь знакомых. Увидели бы дочь лорда и племянницу маркиза в таком наряде — не узнали бы. Во время прогулок по городу предпочитала поднимать большой бесформенный воротник.

— Элен!

Она вскинула голову. Около ее пристанища блестел массивный передок «хорха» с берлинскими номерами. Владелец авто собственной персоной привалился к крылу.

— Здравствуйте, герр гауптштурмфюрер. Приехали еще раз меня арестовать? — она скользнула взглядом по штатскому кожаному пальто. — Но быть может, я ошибаюсь. За раскрытие британской шпионской сети вас наверняка повысили в звании.

Он отрицательно мотнул головой и вытащил из багажника объемистый чемодан.

— Здесь все твое зимнее. Там еще два с вещами. Меня так быстро кинули в Россию, что не успел проследить.

С гордо вздернутым носом Элен двинулась к калитке. «Здесь все твое…» И так понятно, но зачем лишний раз подчеркивать, что он не желает ее возвращения в берлинскую квартиру?

Увидев инвалида, Вольдемар вытянулся и выбросил руку вперед.

— Хайль! — ответствовал Хельмут и тут же поинтересовался, нет ли у гостя связей в ВВС. Идефикс возвращения в строй прогрессировал. Барон посочувствовал, но отказал в помощи.

Он сам перетаскал чемоданы в мансардную комнатку Элен, стараясь не подавать виду, что возмущен убогостью условий. Она перехватила его взгляд.

«Надеюсь, тоже думает — зато не в концлагере. Интересно, у него хоть иногда совесть болит? Если есть совесть».

— За вещи спасибо. Это все?

— Нет. Задержал твои двести марок.

— Пенсия от Гестапо… Просто мечта.

Он отсчитал купюры.

— Нет, из моего оклада. За время командировки вот — накопилось.

Источник скудного золотого дождя прояснился, но легче не стало. Деньги во искупление его предательства? Но отказываться невозможно, не сядет же она на шею Келерам!

Вольдемар прислушался. Снизу донесся отголосок перебранки. Похоже, предстоит очередной вечер шнапса и воздушных стенаний.

— Часто так?

— Нет. Спиртное ограничено.

— Ясно… Надо поговорить. Не темно еще. Прогуляемся?

Она даже не стала ерничать — это его просьба или приказ СС. Попросила выйти, чтоб переодеться.

Раньше офицер привозил ей что-то новое из каждой командировки, особенно во Францию. Сейчас — только ранее купленные вещи.

— Прекрасно выглядишь. Затворничество в глуши идет тебе на пользу.

Неуклюжий комплимент Вольдемар отвесил на улице, за что получил в ответ целый взрыв эмоций. Слишком многое накопилось, слишком долго, и хрупкая плотина английской сдержанности прорвалась извержением.

— Предлагаешь тебя благодарить, что я здесь ошиваюсь? Что попользовался с удовольствием и перед начальством отчитался? Что заставил меня и дядюшку подписать эти ужасные бумаги? Да ты самый настоящий…

Наверно, потом ей должно быть стыдно. Есть вещи, которые молодая леди не имеет права высказывать ни при каких обстоятельствах. Ее спутник испортил половину удовольствия от скандала, ничуть не отреагировав на выпады. Он просто промолчал. Потом добавил:

— В основном ты не ошиблась. Но многого не знаешь.

Во время длинного монолога он ни разу не поинтересовался, хочется ли ей слушать дальше. Даже не поглядывал в сторону Элен. Похоже, в большей степени говорил для себя. Как на исповеди.

Про задание сблизиться с Колдхэмами. Про то, что не смог остаться равнодушным к объекту оперативной разработки, ограничить отношения интимно-деловыми. Про Польшу и Украину, про девочку Катю в нарядном огненно-красном платке. Про бесконечные траншеи, наполненные телами евреев и не только. Еще — заподозренных в сочувствии к коммунистам, военнопленных. А также стариков и неполноценных детей, считающихся бесполезным балластом для Великого Рейха.

— Помнишь, я дарил тебе что-нибудь из каждой командировки? Оттуда привез только это.

Фонари не горели — война. В тусклом вечернем свете Элен рассмотрела кривой желтый шарик. В ее руке он оказался неожиданно тяжелым.

— Что это?

— Это сувенир на память. Все, что осталось от «боевого товарища». Золото. Он плющил его молотком для компактности. Кольца, серьги, зубные коронки, некоторые — с остатками зубов.

Она вскрикнула. Шарик упал и покатился по мерзлым булыжникам мостовой.

— А однажды Фриц попал в партизанскую засаду. Нажитое в могилу не забрать, — спокойно продолжил Вольдемар, подбирая золото. — Ношу с собой, чтобы не забывать — кто мы и что мы делали на «освобожденных» от большевизма землях. Во избежание иллюзий и самовнушения, что смог остаться чистеньким.

— Неужели ничего нельзя было придумать другого?

— Понимаешь, если бы я сбежал из айнзацгруппы, например — просто дезертировал бы к партизанам или перебрался к русским через линию фронта…

— Тебя бы расстреляли.

— Да. И за дело. Но Рашу на мое место дали бы другого офицера СС, менее чистоплюйного, и он охотно бы выполнил эту же работу. Я хочу сделать такое… Не знаю. Словом, что никто кроме меня не сделает, — он неожиданно повернулся. — Можешь написать дяде?

— Конечно! — она пожала плечами, наслаждаясь ощущением