Псковский лоботряс Гриня, выгнанный в начале этого года мастером-шорником из подмастерьев, прятался в зарослях камыша. Из-за холода и промозглого ветра зуб на зуб не попадал, но синяк под левым глазом, вчерашнее напоминание атамана за нерадивость, заставлял терпеть. Минут пятнадцать назад его чуть не заметили. В двух шагах от него иноземец (судя по одежде) справлял нужду, да так неудачно для Грини, что теперь помимо холода пришлось еще воротить нос.

«Ну, пес, попадешься ты мне, – мечтал расхрабрившийся Гриня. – Жрать твое дерьмо заставлю».

Когда пламя от костра возле палаток стало постепенно ослабевать, недоучившийся шорник пополз на карачках, аккуратно подгибая камыш. До стоявших невдалеке лошадей оставалось рукой падать, как Гриня почувствовал, что зацепился за что-то.

Трынь, брынь! – застучали камушки в пустых консервных банках из-под тушенки, подвешенных на толстой рыболовной леске.

Гриня с испугу дернулся – банки ответили участившимся перезвоном – и замер, как крыса, попавшая в ловушку. Тихо стоявшие и жующие найденную под снегом растительность лошадки встрепенулись, жеребец Гюнтера заржал и стал бить копытом. Псковчанин попятиться назад и, встав на ноги, ломанулся через камыш, потянув за собой тройной крючок с леской. Если кто видел, как хулиганы привязывают к хвосту несчастного животного пустые консервные банки, а затем отпускают его, то поймет, какой шум сопровождает это непотребство. Гриня бежал, как обосравшийся кот, волоча за собой средства сигнализации, и непонятно чего он боялся больше: наказания атамана или постоянного трезвона за спиной, который не смолкал, а становился все громче.

– Куда прешь, щенок? – приглушенным, картавым голосом заскулил атаман, прятавшийся за толстой осиной. – Спалить нас хочешь?

Но шорник-недоучка ничего не слышал. Из его горла вырывалось только одно слово, оглашая всю округу на несколько верст:

– Бесы! Бесы!

Эхо в ответ подсказывало, что надо делать, и Гриню не пришлось упрашивать дважды. Проскочив мимо своих подельников, он споткнулся, растянувшись во весь рост и стукнувшись головой обо что-то мягкое – зажмурил глаза, а когда раскрыл, то перед собой увидел старый трухлявый пень, который при лунном свете казался маленьким старичком с моховой бородой и одним глазом. Тело Грини само подпрыгнуло, а ноги понесли в обратную сторону, в то самое место, откуда он начал стайерский забег.

– Ааа! Леший!

Трынь, брынь, – звучали банки.

Тут уже и разбойники струхнули. Атаман углядел, как за спиной шорника подпрыгивают, пытаясь его догнать какие-то предметы, подсвеченные ярким лучом, и душа ушла в пятки. Про мешки с добром, сложенные у саней, как-то позабылось, и вместо того, чтобы бежать, укрываясь в рощице острова, псковские дезертиры бросились к палаткам у берега озера, к людям. Подумаешь, ограбить хотели – так не ограбили же, и у них хоть какая-то защита от нечисти в виде языков пламени и ярко-белого луча.

Гриню сбили с ног возле костра. Леска с банками зацепилась за кустарник и оборвалась за пару секунд до этого, прекращая звон. За ним выскочили обезумевшие пятеро псковчан и, рухнув на колени, прикрывая глаза от света фонаря, заголосили:

– Христа ради, спасите!

Дезертиров быстро связали, и, усадив захваченных у огня, я начал допрос. На спине у самого молодого из них торчал крючок с оборванной леской, и он вздрагивал при каждом шуме, доносившемся из леса. Остальные хоть и боялись, но открытого страха уже не показывали.

– Кто такие? – спросил я.

– Псковские мы, купца… Травкина люди, – придумал на ходу атаман разбойников.

Травкина в Пскове многие знали. Прозвище сие он получил за попытку продать в прошлом году испорченное вино, превратившееся в уксус. Событие тогда приобрело широкую огласку в городе, и самого купца ждали серьезные неприятности, если б не заступничество его покровителя Твердилы. Но слов из песни не выкинуть, и после недельной отсидки в порубе купца по имени более не кликали – только по прозвищу. Об этом случае мне еще рассказывал Игорь Васильевич, сообщив, что в приказчики к Травкину более никто не идет, так как оболгал их купец, себя выгораживая.

– Во как? Какая удача, – произнес я. – Значит, вы и приказчика его Калистрата Федоровича знать должны?

– Конечно, знаю, – подтвердив слова кивком головы, сказал атаман.

– А брат его, Веня, вернулся уже из Владимира?

– Не, как уехал, так и не было от него вестей.

– Я ж про удачу не зря упомянул. Травкин мне серебра задолжал. Целых пять пудов. Вот с вас я должок и получу.

– Не Травкина мы! – стал оправдываться атаман. – Ушли мы от него.

– Это уже без разницы. Не было у купца приказчика Калистрата Федоровича с братом Веней. Я их только что выдумал. Проверял тебя. Тать ты и врун.

Слушавшая допрос Нюра усмехнулась и, указав пальцем на атамана разбойников, приказала:

– Астрид, убить.

Шестопер Астрида мелькнул в воздухе и угодил точно в висок псковчанина. Атаман замертво рухнул на снег, не издав и звука.

– Следующий, кто соврет, – прокомментировала Нюра падение тела, – ляжет с ним рядом. Только я не такая ловкая, с одного удара могу и не убить, а вот с двух – точно.

– Это все он, мы не хотели! – заговорил мужичок, поглядывая слева от себя на труп своего предводителя. – Он и Гриню избил. А он пацан еще, пятнадцать годков.

– Начнем сначала. Кто такие?

– Я с Полонища, Никифором звать, – продолжил мужичок, – Гриня на Завеличье живет, у Мирожского монастыря, Степан и Фима с Остролавицкого конца, а Еремей-немой вообще неизвестно откуда. То Горислав знал, но его уже не спросишь.

– Как здесь оказались?

– На вече Изборск освобождать звали – я пошел. А кровушку за князей с боярами пузатыми лить, да мошну их безразмерную серебром набивать – не хочу. Такого насмотрелся, что воротить стало. Тут Горислав и позвал с собой, мол, айда домой. Досель дошли, а Горислав говорит: «Негоже нам с пустыми котомками возвращаться, возьмем свою долю здесь». Вот и взял сполна свою долю.

– Что ж ты от него домой не ушел?

– Боялся.

Остальные рассказывали душещипательные истории о том, как атаман чуть ли не под страхом смерти заставил их заняться разбоем, а они, несчастные овечки, только волю его исполняли. Утром, когда я с Астридом пошли проверять стоянку разбойников, то обнаружили четыре закоченевших женских трупа с колодками на шее. Раздетые догола девушки просто замерзли в землянке. Астрид, сожалея, покачал головой, а я вернулся и зарезал пленников. Всех, кроме немого Еремея. У него не было возможности сообщить о девушках, хоть и показывал он мне четыре пальца на связанных руках, да я его не понял.

После казни мы тронулись в путь. Немой с минуту постоял у затушенного костра, перекрестился и побежал за нами. Миновав с версту, Гюнтер остановил лошадь.