В величественном зале ратуши Кремоны, расположенной рядом с кафедральным собором, выставлены пять кремонских скрипок и один альт. Но прежде чем купить билет для осмотра одной из величайших скрипок в мире, я заметила в соседней комнате старую карету и пошла посмотреть на нее. Ее сделали в 1663 году – Страдивари было тогда двадцать лет. Карета принадлежала Кароцца – самой богатой семье Кремоны. Сегодня она выглядит довольно нелепо, этакая приземистая маленькая тыква, в которой Золушка могла бы сбежать с бала; но даже она окрашена в тот же самый красновато-оранжевый цвет. Карета выглядит как лошадиный эквивалент веселого «Фольксвагена-жука», хотя я уверена, что, учитывая ее достоинства и легкость, в свое время это скорее был дерзкий «Феррари». Увидев столь прекрасно отреставрированную маленькую карету, я представила, как она подъезжает к мастерской Страдивари, лакей величественно разворачивает ступеньки с мягкими кожаными чехлами, и дама из семьи Кароцца аккуратно ступает по грязи, чтобы забрать заказанный инструмент.

А потом я представила, как через несколько минут она с ворчанием возвращается в белый кожаный салон, чтобы сообщить своему спутнику, что лак не высох и на скрипке нельзя играть еще месяц. Карета уезжает, на запятках неодобрительно покачиваются фонари в форме тыквы. Но кучер, услышав слова хозяйки, вполне мог улыбнуться в знак сочувствия мастеру, потому что, в отличие от хозяев, он много знал о проблемах с лаком. Возможно, ему даже было что сказать о секретных рецептах лаков: в XVIII веке это было серьезным предметом для обсуждения.

Любой кучер постоянно старался добиться того, чтобы его карета блестела в любое время года – ведь солнце летом и лед зимой серьезно повреждали смолу. Иногда кареты опасно сворачивали с одной стороны дороги на другую, и дело не в том, что кучеру вдруг захотелось пощекотать нервы, – они просто старались держаться в тени, чтобы солнце не попортило лак. Англичане считали такую манеру вождения неправильной, и «в Англии многие прекрасно отлакированные кареты полностью теряют вид вскоре после того, как их начинают использовать; причиной этого является лень и неряшливость кучеров»[138], – писал один француз, ужасаясь кошмарному виду английских карет.

В начале XVIII века возник невероятный ажиотаж, когда парижанин месье Мартен изобрел долговечный лак цвета янтаря. Было известно, что одним из его ингредиентов был копал, дорогая смола из Америки, которую вполне мог использовать и Страдивари (хотя, конечно, Мартиненго мог познакомиться с ней только уже будучи глубоким стариком). Однако остальная часть рецепта держалась в строжайшем секрете. Богатые люди покрывали этим лаком свои экипажи, а английское Общество искусств и наук пообещало выплатить премию любому англичанину, который сумеет сделать такой же. На самом деле они были практически уверены, что им не придется выплачивать обещанные тридцать фунтов, устанавливая невероятно жесткие критерии. Достойный премии лак должен был быть «твердым, прозрачным, светлого цвета, способным к тончайшей полировке и не подверженным растрескиванию». В качестве теста он будет «подвергаться воздействию жаркого солнца, мороза или сырости в течение шести месяцев». Узнав об этом, месье Мартен рассмеялся и заметил, что, если кто-то когда-нибудь сумеет пройти это испытание, «тогда я выкину свой лак».

Перед залом в ратуше Кремоны, где были выставлены скрипки, сидел вооруженный охранник, скучая и щелкая пальцами. Похоже, ему давно надоело сидеть в окружении картин XVIII века с большими толстыми херувимами (с появлением в Европе шоколада и белого сахара они стали значительно пухлее). После того как я заплатила за вход, охранник и его коллега устало поднялись и вошли в зал вместе со мной. Это была соседняя с холлом комната, большая, со множеством канделябров и коринфских колонн. Было выставлено шесть инструментов, каждый в отдельной витрине, так что я могла разглядывать их со всех сторон, каждую деталь. Чтобы они оставались скрипками, а не вернулись к своему естественному состоянию набора из кусков дерева, на них нужно ежедневно играть, ведь инструмент, на котором не играют, быстро теряет способность правильно вибрировать: после серьезной реставрации требуется месяц или больше, чтобы инструмент вернулся к стандарту, необходимому для концертного исполнения; подобно практикующему музыканту, скрипка должна регулярно быть в работе.

Оранжевый – это предупреждающий цвет, опасные детали машин специально окрашиваются именно в него. Считается, что он сильнее прочих притягивает взгляд, поэтому люди, увидев ярко окрашенный предупреждающий знак, обязательно отпрыгнут в сторону. А в ратуше Кремоны оранжевая скрипка сразу бросается в глаза и как бы кричит: «Первым делом посмотри на меня!» Желтые и коричневые скрипки ведут себя значительно скромнее. Почти все знаменитые скрипки получили собственные имена – это помогает создать и поддерживать ощущение их уникальности. В основном скрипки именуют в честь своих самых известных владельцев, но одна, Il Cremonese, названа в честь своей родины. Она была сделана в 1715 году, когда Страдивари был уже семьдесят один год и он находился на пике своего гения. В кремону скрипка возвратилась в 1961 году, после долгих скитаний.

Неделей раньше я бы удивилась при мысли, что деревянные инструменты способны завораживать не только звучанием, но и своим видом. Но сейчас я была хорошо обучена Питером Биром и понимала, что это необыкновенный инструмент. «Посмотри на заднюю панель, – советовал он, – а затем поверни голову, представь, что скрипка движется под лучами света». Когда я подошла к скрипке, у меня перехватило дыхание. Задняя часть инструмента была сделана из цельного куска клена, узорчатого, как тигриная шкура, скрипка была так полна жизненной силой, что казалось, будто она собирается спрыгнуть с постамента и начать танцевать танго. Я подумала: сколько же людей побывало здесь, они стояли, делали записи и гадали, что же сделал великий мастер, чтобы дерево дышало и изгибалось именно таким образом.

Когда я двигала головой вверх и вниз, узоры менялись, двигались: волнистые прожилки древесины улавливали свет, а затем преломляли его под завораживающе разнообразными углами. Неудивительно, что все хотели повторить «тигровую шкуру». Это был самый красивый абстрактный рисунок в коричневых и оранжевых тонах на древесине, который я когда-либо видела. К тому же эта скрипка не имела себе равных и как музыкальный инструмент. В тот момент я впервые поняла, что именно ищу – и что пытается воспроизвести множество людей. На этой невероятной скрипке словно плясали языки пламени, главным образом на тыльной, а не на наружной стороне. Затем я перешла к другим инструментам, думая о том, что мне следовало осмотреть их первыми, поскольку пляшущее на них пламя было более холодным, и увидела, что два охранника подошли к Il Cremonese и тоже начали осматривать ее, сравнивать с другими, двигая головами вверх и вниз. В тот день этот изящный инструмент стал для нас живым.

Отношения между цветом и музыкой странным образом тесно сплетены: иногда люди используют одни и те же термины – «цвет», «тон», «оттенок» и «гармония» – при описании обоих понятий. В книге «О дивный новый мир» Олдос Хаксли рисовал будущее, в котором люди будут ходить на концерты, чтобы ощутить «запах и цвет» инструментов, где каждая нота связана с соблазнительными запахами сандалового дерева и другими ароматами, а при звучании музыки на потолке возникают удивительные картины. Правда, Хаксли не столько смотрел в будущее, сколько насмехался над настоящим. В 1919 году датский певец Томас Уилфред продемонстрировал придуманный им прибор «Клавилюкс» (сочетание слов «клавир» и «свет»), который создавал вокруг себя восхитительные нечеткие цветные блики с помощью вращающихся зеркал. Он мечтал о том, чтобы такой клавилюкс стоял в каждом доме. А в 1910 году русский композитор Александр Скрябин написал для «Цветного органа» целое сочинение – «Прометей». Его технология была еще более примитивной, чем у Уилфреда: сочинение Скрябина в основном писалось для музыкального инструмента, соединенного с доской, в которую было вкручено несколько цветных лампочек, но сравнивать было не с чем, поэтому даже в таком виде цветомузыка восхищала композитора, ведь это дало ему возможность показать связь между цветом и музыкой, очевидной для него, но непонятной большинству людей.