Растение «Драконья кровь», гравюра на дереве, XVII век

Легенда о том, как османский правитель Безар II посмеялся над изгнанием евреев, возможно, апокрифична, но меж обездоленных людей новости распространяются быстро, и история о том, что он сказал: «Вы называете Фердинанда мудрым, а он сделал беднее свою страну и обогатил мою», – вполне могла дойти до еврейских общин в Египте всего за несколько месяцев. Наверняка они сочли эти слова чрезвычайно утешительными. А для Мартиненго это, возможно, послужило поводом для отъезда из Александрии, на этот раз в Турцию – на родину лютни.

Он, возможно, увез с собой красную древесину бразильской цезальпинии (brazilwood), которая настолько высоко ценилась красильщиками, что, когда несколько лет спустя португальцы обнаружили его в Новом Свете, они даже назвали в его честь целую страну. По иронии судьбы, еще один краситель из Америки сместил цезальпинию с первого места, а когда кошениль вытеснила все остальные органические красные красители, древесина цезальпинии уже почти ничего не стоила, так что порой в доках можно было найти гниющие бревна. И именно тогда, в XVIII веке, когда цена на эту древесину совсем упала, ее открыли для себя мастера, изготовлявшие смычки, и поставлявшийся из Бразилии пернамбук, настолько прочный, что почти напоминает железо, стал излюбленным материалом для хороших смычков. Знаменитый английский мастер Джеймс Таббс стал известен благодаря необыкновенному пернамбуку шоколадного цвета. Кое-кто поговаривал, что он окрашивал древесину собственной несвежей мочой, хотя, когда я попробовала это сделать (не считаю возможным рекомендовать повторить этот процесс), древесина просто стала более липкой, но отнюдь не шоколадного цвета, а лишь немного темнее своего естественного цвета и немного более блестящей. Возможно, имел значение тот факт, что в тот день я не выпила ни одной бутылки виски, а Таббс, как известно, любил выпить.

Мартиненго, вероятно, нашел корабль, идущий на север через все Средиземное море, а затем вдоль турецкого побережья. По дороге он мог решить остановиться на острове Хиос, расположенном в непосредственной близости от материка, поскольку на Хиосе можно было приобрести один из самых важных предметов, необходимых при создании струнного инструмента: смолу лимонного цвета, настолько жесткую, что ее иногда называют мастикой. Ее цена была столь высока, что у любого потенциального покупателя перехватывало дыхание. Но если бы, прибыв в порт, наш странствующий мастер-лютнист попросил бы показать ему Pistacia lentiscus – знаменитые мастичные деревья, – то горожане грустно улыбнулись бы и покачали головами. И если бы он нашел кого-нибудь, кто согласился бы переводить ему, то услышал бы историю, напоминающую его собственные беды: о трагедии человека, наказанного за свою веру.

Согласно легенде, в 250 году н. э. римский солдат по имени Исидор высадился в этих местах. Он был христианином и отказался приносить жертвы римским богам, поэтому правитель острова хорошенько обдумал дело этого эксцентричного человека и решил, что сначала его подвергнут порке, а потом сожгут заживо за дерзость. Но когда римские солдаты привязали Исидора к столбу, пламя окутало его, но даже не обожгло. Тогда они привязали его к лошади и проволокли по каменистой южной окраине острова, после чего на всякий случай еще и отрубили ему голову.

Как гласит легенда, каждое дерево на южной стороне острова оплакивало мученика, их слезы затвердели и превратились в мастику. Так получился не только отличный золотой лак для картин и музыкальных инструментов, но и натуральная жевательная резинка. Мастику собирали и до сих пор собирают каждое лето, делая надрезы на стволах маленьких мастичных деревьев. В течение нескольких часов деревья оплакивают святого Исидора, а их смола стекает на тщательно очищенную землю.

На протяжении всего средневековья генуэзцы, венецианцы и пизанцы боролись за обладание островом и его ценным урожаем. И каждый раз плакать приходилось народу Хиоса. Генуэзцы были самыми жестокими из всех завоевателей, они запрещали кому бы то ни было даже прикасаться к деревьям, и они убивали нарушителей запрета, а иногда отрезали им правые руки или носы. Какая ирония – потерять нос ради освежителя дыхания!

В конце XV века остров контролировала Османская империя, наказания были мягче, но люди стонали под бременем огромных налогов. У матери султана была привилегия – брать для султанского гарема все, что ей захочется. А она хотела многого – за год Хиос должен был поставить Константинополю три тысячи килограммов мастики. Вероятно, дело было не в том, что в гареме много женщин пристрастилось к жеванию мастики. Это вещество имело и другое применение: его использовали для удаления волос. В 1920-х годах французский путешественник Франческо Перилла писал о том, как он с семьей отправился на ужин на Хиос. В конце трапезы ему дали кусок мастики, и он неуверенно положил его в рот. «Старая хозяйка дома попросила меня передать его ей. Мне не улыбалось это, но мне все же пришлось выполнить ее просьбу, – вспоминал Перилла[126]. – Затем женщина взяла жвачку, положила ее себе в рот и серьезно сказала мне, что я жую мастику неправильно. К моему ужасу, она тут же вынула изо рта прожеванный кусок и любезным жестом протянула его мне, настаивая, чтобы я научился „делать это правильно”. Я перепробовал все возможные отговорки, но в конце концов решительно сказать „нет” оказалось слишком сложно, поэтому мне пришлось с закрытыми глазами принять „угощение” и попробовать. Мне даже пришлось улыбнуться».

Именно тягучесть и привлекала художников в мастике. Ченнино использовал его для удаления примесей из лазурита, чтобы превратить камень в синий пигмент, а также для склеивания разбитой керамики. Растворенная в скипидаре или спирте мастика становится прекрасным лаком для картин. Есть только одна проблема: она плохо смешивается с маслом. В XVIII и XIX веках не могли достаточно верно оценить свойства имеющихся материалов, особенно мастики. Точно так же как несколько десятилетий спустя все, кто так или иначе был связан со скрипками, пытались разгадать состав лака Страдивари, в 1760-х годах мир искусства бился над вопросом, что же использовали старые мастера, чтобы придать своим работам столь невероятный блеск, знакомый всем по работам Рубенса или Рембрандта.

В 1760-х годах возник ажиотаж вокруг вещества под названием «мегилп» (мастичный лак) – смеси мастики и льняного масла. Из этого состава получался прекрасный маслянистый лак, достаточно густой и удобный для нанесения; он мгновенно создавал мягкое золотое сияние на поверхности картины. «Мегилп» звучит уродливо и надуманно, вероятно, так оно и есть. Его также иногда называли «маджеллап», что вполне могло быть сокращением от слов «мастичное желе», ведь получающееся вещество действительно напоминало желе. Одним из его самых ярых поклонников был Джошуа Рейнольдс, несмотря на все предостережения ирландского художника Джеймса Барри, который предупреждал об опасности этой смеси[127], хотя по отдельности и мастика, и льняное масло прекрасно выглядят на картинах. В 1789 году Ноэль Десенфанс, основатель Даличской картинной галереи, заказал Рейнолдсу копию картины, написанной им пять лет назад, портрета актрисы Сары Сиддонс в образе трагической музы, сидящей в таком огромном кресле, что оно напоминает балкон. Рейнолдс поторопился или, возможно, позволил своей неприязни к Десенфансу повлиять на выбор материалов – и вместо того, чтобы воспроизвести примерно двадцать слоев краски оригинала[128], использовал мегилп, чтобы создать впечатление густо нанесенной краски. Вероятно, из-за этого картина, выставленная ныне в Даличской картинной галерее, преждевременно потемнела, сделав образ вдвое трагичнее. Рядом находится еще один яркий пример деградации полотна кисти Рейнолдса из-за мегилпа. Считается, что девочка с ребенком – это портрет будущей леди Гамильтон с ее первым ребенком. «По иронии судьбы, картина катастрофически деградировала, превратившись во что-то вроде прото-Ренуара в стиле модерн», – сказал мне куратор галереи Ян Дежарден, добавив, что это любимая картина «пугающего числа людей, которые покидают галерею с убеждением, что Рейнольдс был первым импрессионистом, и жалуясь на подпись к картине, где сказано, что картина «значительно повреждена». Нет нужды говорить, что Дж. М.У. Тернер, всегда небрежно относившийся к выбору используемых материалов, был горячим поклонником этого великолепно покрывающего, но такого подлого по натуре лака.