Мебель в комнате была простой, но очень изящной и дорогой; позолоченные стулья из кедра, жаровни из полированной бронзы, тройной алтарь богов Амона, Нут и Хонсу, отделанный золотом и выложенный изнутри плитками из фаянса, сердолика и ляпис-лазури. Повсюду стояли светильники — на заваленном свитками письменном столе, маленьких столиках, в углах комнаты. Возле стола фараона сидел писец с палеткой на коленях, который бросил на нас равнодушный взгляд.

Но я не смотрел на него и не смотрел даже на царевича, ибо в комнате находился еще один человек, который сидел, лениво развалившись на золоченом стуле. При виде нас он медленно поднялся с той грацией, от которой меня всегда пробирала дрожь. Я услышал, как что-то хрипло пробормотал про себя Мен. Сердце у меня бешено колотилось, когда мы стояли, ожидая, что скажет Паис.

Он смотрел на нас, улыбаясь своими накрашенными губами.

— Приветствую тебя, Несиамун, — мягко сказал царевич. — Я думал, что буду иметь удовольствие видеть тебя завтра, но глашатай понес какую-то чепуху о царском сыне, которому якобы угрожает смертельная опасность, и о том, что ты стоишь у дворцовых ворот и не желаешь уходить. По совету генерала Паиса я уже отдал приказ об аресте твоего сына, Мен, по обвинению в похищении твоей дочери, Несиамун, так что теперь остается дождаться, когда люди Паиса разыщут его и тем самым спасут твою дочь. Что же, в таком случае, привело вас ко мне? Говорите, ибо я голоден.

— В деле о похищении, мой повелитель, — начал Несиамун, — генерал действовал слишком поспешно. Моя дочь отправилась погостить в дом Мена, не спрося на то моего разрешения, и я молю вас отменить приказ об аресте. Произошло недоразумение.

— Вот как? — произнес царевич. — В таком случае почему твою дочь ищет вся полиция Пи-Рамзеса?

— Я вызвал полицию, когда узнал, что Тахуру пропала, — спокойно ответил Несиамун. — Я понятия не имел, что она пошла к своему жениху. Она ушла, не сказав никому ни слова. Я сердит на нее.

— Не сомневаюсь. — Царевич поднял тонкие брови. — Значит, твоего сына, Мен, можно обвинить лишь в слишком горячей любви? — Он повернулся к Паису, который стоял, скрестив на груди украшенные браслетами руки. — Молодой человек ведь тоже исчез, разве нет? Он не явился на дежурство в твой дом?

— Да, повелитель, — ответил Паис. — Он оказался совершенно ненадежным человеком, и мне пришлось отправить его обратно, в дом его отца, где он прятал госпожу Тахуру. Мен не знал, что она находится в его доме.

— Негодяй! — закричал Мен. — Это ложь! Все ложь! Где мой сын? Он жив?

— Почему, во имя богов, ты об этом спрашиваешь? — раздраженно спросил царевич. — А ты? — обратился он ко мне. — Я тебя не знаю. Что ты здесь делаешь?

Внезапно наступила тишина. Паис улыбался, не отрывая от меня глаз, но его взгляд был холоден.

Пришло мое время. Глубоко вздохнув, я порвал со своим прошлым окончательно и бесповоротно.

— Я пришел, чтобы молить вас о снисхождении, мой повелитель, — сказал я. — Я Каха, писец господина Мена. Я думаю, что должен рассказать вам одну очень длинную историю, но, прежде чем я начну, хочу спросить вас: вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь называл вам следующие имена: прорицатель Гуи, генералы Паис и Банемус, управитель царскими слугами Паибекаман, госпожа Гунро?

Царевич попытался вспомнить, но затем лишь покачал головой. Его лицо ничего не выражало, но взгляд стал настороженным.

— Да, — резко ответил он. — Продолжай.

И я продолжил. Держа в руках рукопись Ту, я рассказал все. Я говорил долго; слуги тихо входили и выходили из комнаты, подливая масла в светильники, внося подносы с вином и медовым печеньем. Никто не притронулся к яствам. Рамзес слушал молча, ничем не выдавая своего волнения, в комнате раздавался только мой голос. Несиамун и Мен, погрузившись в свои мысли, стояли, опустив голову. Паис, сжав губы, сверлил меня взглядом, и я знал, что, если сейчас не сумею убедить царевича в правдивости всей этой истории, меня ждет жестокая и неминуемая расплата. Мне было страшно, но я не отступал.

Кто-то подошел к двери, вошел в комнату и начал что-то говорить, но царевич остановил его одним движением руки. «Потом», — сказал он, продолжая внимательно слушать меня. Дверь тихо закрылась. Когда я закончил свой рассказ, царский писец незаметно разминал онемевшие пальцы, а в светильниках догорали остатки масла.

Рамзес внимательно смотрел на меня, сжав выкрашенные хной губы. Затем повернулся к генералу.

— Очень интересная история, — небрежно заметил он. — Длиннее и запутаннее, чем сказки, которые мне рассказывала нянька, но столь же захватывающая. Паис, что ты об этом думаешь?

Генерал пожал широкими плечами.

— Чудо выдумки, смешанное с крупицами правды, чтобы вонзить смертоносное жало, мой повелитель, — ответил он. — Я знал этого человека, когда он служил у моего брата. Даже тогда он был болтлив и непостоянен. Вы, конечно, знаете, что женщина, которая много лет назад пыталась убить Единственного, сбежала из ссылки и сейчас находится в городе. Я полагаю, что она сговорилась с Кахой, чтобы очернить тех, кто некогда проявил к ней доброту, и с помощью лжи заслужить себе прощение. Они и придумали эту дикую историю.

— А зачем писцу все это нужно? — спросил царевич, сложив руки на груди. Теперь он смотрел не на Паиса, а в дальний угол ярко освещенной комнаты.

— Потому что он был влюблен в эту женщину, — с готовностью ответил Паис. — Она умела ловко пускать в ход свои чары и завлекать мужчин, она и сейчас не потеряла этой способности.

Лицо царевича исказилось, словно от боли.

— Я ее хорошо помню, — кашлянув, сказал он. — Мне было поручено вести расследование ее дела. Тогда была доказана только ее вина, никто другой не был причастен. — Царевич взглянул на меня. — Почему же так получилось, если все, что ты рассказал, правда?

Этот вопрос можно было назвать наивным, но я знал, что царевич далеко не глуп. Он хотел, чтобы я что-то сказал.

— Потому что, вместо того чтобы выбросить горшок с отравленным маслом, управитель Паибекаман передал его вам, мой повелитель, в качестве доказательства вины Ту.

— Ту, — повторил царевич. — Да. Боги, как она была прекрасна! А в чем заключалась твоя ложь, Каха?

Я осмелился взглянуть на генерала. Он стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги, словно присутствовал на военном параде.

— Продолжай, Каха, — сказал он. — Лги, изворачивайся ради любви, которую поглотило время. Лги, чтобы выгородить крестьянскую девку из Асвата.

От ярости я забыл о своем страхе.

— Я лгал всего один раз в жизни — из преданности вам и Великому Прорицателю, — горячо ответил я. — Из преданности, генерал! Но я писец и уважаю истину! Вы думаете, это легко — чувствовать себя маленькой рыбешкой, плавающей в реке, кишащей акулами? Рыбешкой, которую любая акула может съесть, а потом даже не вспомнит о ней, наслаждаясь своей силой и свободой? Вы получите больше снисхождения, даже совершив самое гнусное преступление!