– Да, – пробормотал Майкл. – Они покидают нас не сразу. И поэтому можно еще… – Он запнулся.

Доктор Груберт в страхе смотрел на него.

– Это так, ты мне поверь, – повторил Майкл. – С ней можно разговаривать. Она отвечает. Сегодня уже хорошо, спокойно. Вчера она еще многого не могла понять, металась.

«Вот оно! – У доктора Груберта похолодел затылок. – Началось! Это голоса!»

– Папа, ты хочешь… уличить меня в том, что я сумасшедший. Если ты только этого хочешь, то как нам договориться?

– Странное какое слово ты сказал, – пробормотал доктор Груберт. – «Уличить»… Ты что, видишь ее?

Майкл покачал головой.

– Нет.

– А что?

– Ну, я не знаю! Ты боишься галлюцинаций, но у меня нет галлюцинаций! Хотя я готов к тому, что в той или иной форме она еще захочет встретиться со мной! Я просто ощущаю то, что она говорит мне, не слышу, а физически ощущаю! А ты знаешь, что она, например, сама в последнее время ощущала, что скоро умрет?

Доктор Груберт вспомнил, как две недели назад, когда он возвращался из филадельфийской клиники от Майкла и Николь провожала его к поезду, она вдруг сказала ему… Да, именно это. Она сказала, что скоро ее не станет, и он еще закричал тогда на нее.

– Вот видишь, – сказал Майкл. – Мы очень многого не можем понять. Она чувствовала, что в ее жизни все идет… Как бы это объяснить? Она ощущала, что все… нехорошо… просто она не знала, как это исправить. Ну, Роджерс… Он же был нормальным здоровым человеком, он любил деньги, он в гольф играл, у него все шло как по маслу. И она знала, что это она виновата в том, что с ним началось. Она была причиной его болезни, или как там они это называют. Что-то такое было в ней, что именно на него так действовало, что сводило его с ума. И до того, как он в нее выстрелил и убил ее, она – понимаешь, она, первая, – убила в нем того человека, которым он был прежде, до нее… Мне это трудно объяснить, но это так, как это вообще бывает… с людьми… Это то, как мы друг на друга действуем. Она надеялась, что, раз меня выписали из больницы и мы вместе, и мы начали спать, то у нас все будет так, как у всех. Но этого не могло быть! Потому что тот, кем стал Пол Роджерс, – он бы все равно нам этого не позволил, что ли…

– Ты говорил ей об этом?

Майкл опять покачал головой.

– Папа, я же не могу никому ничего навязывать. Если я начну делиться тем, что я чувствую, меня никогда не выпустят из больницы. Но она о многом догадывалась. Она всегда злилась, когда я напоминал ей о том, как ему плохо, Роджерсу. А ему становилось все хуже и хуже – буквально с каждой секундой, он, как говорили у нас в больнице, «загружался». Все равно это случилось бы.

– Что значит, – с трудом спросил доктор Груберт, – что значит, что она сейчас в порядке? Как ты это чувствуешь?

– Ну, она освободилась, – неохотно и глядя в сторону, сказал Майкл, – на ней больше ничего не висит. Ну, я хотел сказать… Не числится.

Доктор Груберт вспомнил о звонке МакКэрота.

– Ты хотел бы увидеться с МакКэротом?

– Бедный! – вздохнул Майкл. – Вот кому достается!

– Почему?

– Ну, потому что – чуть немножко в сторону – и уже не распутаешь, кто здоров, а кто болен…

* * *

Доктор Груберт пошел в гостиную и, не раздеваясь, лег на диван, будучи уверенным, что все равно не заснет. Сын был непонятен ему. Чем больше доктор Груберт думал, тем непонятнее он становился. У молодого человека погибла любимая девушка – причем как погибла! – и он не только не сходит с ума (доктор Груберт поймал себя на нелепости этого выражения!), но находит причины быть чуть ли не довольным от того, что «на ней больше ничего не висит».

«Как дико работает его мышление, – думал доктор Груберт, ворочаясь на диване и прислушиваясь к ровному и спокойному дыханию Майкла из спальни. – Ему не нужна Николь, как она нужна была бы любому мальчишке, который любил ее, спал с ней, которого она любила, но он занят заботой о том, чтобы ее душа… Или как это называется? То есть не физическое тело, нет, не физическое, а то, чего мы никогда не поймем, над чем смеются физиологи, вот это самое „собранье электронов“, как я считал всю жизнь, да и теперь считаю, – а для Майкла это главное, и он ощущает именно это, а не тело, не руки, не ноги, не губы, – и для него важнее всего, чтобы вот „это“ было свободно! Чтобы с „этим“ все было в порядке. Смерть он понимает не так, как мы все! Для него этот ее уход, весь этот телесный… – доктора Груберта передернуло, когда он вспомнил неподвижное, мертвое, неприятно накрашенное лицо Николь на белой подушечке, – для него это ничего не значит! Может быть, это и есть религиозное сознание? А мы привыкли списывать его на болезнь?»

Он наткнулся на вчерашний свой разговор с Айрис и резко сел на постели. То, что Айрис – эта экзальтированная истеричка Айрис – попыталась вывести душевные особенности их сына из того, что семья доктора Груберта была такой «парадоксальной», сейчас, в темноте, когда он остался наедине со своими мыслями, оскорбило его хуже любой бестактностности.

Да, их сожгли, а отец убежал от Гитлера и женился на матери, которая была – пусть так! – их плотью, продолжением их плоти, – заторопился доктор Груберт, следя почему-то за быстро летящей по небу луной, от которой каждое следующее мгновение отрывалось по небольшому клочку. – Да, вот так повернулась жизнь. Да, ужасно. Но когда она была иной? Жизнь? Когда она была не ужасной? Если бы отец и тот человек, тот офицер или солдат, который физически загнал их в эту печь, если бы это было одно и то же лицо – те же самые руки, ноги, голова, живот, – да, тогда это действительно было бы кощунственным, а так? Разве люди решают что-нибудь? Разве эти мальчишки восемнадцати лет, эти дети, разве они выбирают, как им жить и за кого им умирать? То, что с ними делают, – это и есть язычество, потому что их берут и приносят в жертву. Да, именно так, в жертву, в жертвенный костер, тем же самым деревянным идолам, которые только называются сейчас по-другому! И ничего не изменилось, никуда это не сдвинулось, ни на йоту! Но люди не видят этого!

Он не мог больше лежать и вскочил. Сердце звонко екнуло в темноте.

Айрис утверждает, что это потому, что я сам – плод какого-то несусветного брака, противоестественного! Что от этого все и пошло! Вся его болезнь, вернее, не болезнь, а его особенность, его непохожесть ни на кого! Ставшая в конце концов болезнью! Из-за которой он не может прижиться ни в одном человеческом общежитии! Нигде! Никогда! Он останется самим собой, но ему будут мешать, давить на него, и он измучается от того, что его будут пытаться сделать «нормальным»! Значит, для него остается одно: спрятаться внутри диагноза. И нам с Айрис нужно смириться с этим, никуда не денешься!

Он знал, что уже не заснет. Ему хотелось позвонить кому-то, услышать человеческий голос. Может быть, спуститься вниз, в ресторан, посидеть в баре?

Какой бар после такой операции!