Кошаев закашлялся, неосторожно глотнув дыма, согнулся чуть ли не пополам, и Белоконь вдруг с болью увидел, какой это маленький и тщедушный человек. Он смотрел на него исподтишка, боясь оскорбить прямым взглядом, как бы подглядывал за этим согнувшимся от кашля человеком и видел его слезящиеся глаза, сиротливо оставленную на столе солидную трубку из вишневого корня и вдруг понял, представил не очень-то счастливую его жизнь на Материке...

– А жена там осталась, на Материке? – спросил Белоконь.

– Да... Осталась.

– Сюда не хочет?

– Не хочет.

– Нелады, значит?

– Нелады, – подтвердил Кошаев.

– Ничего, наладится, – успокоил участковый.

– Не наладится, – почти равнодушно сказал телефонист. – Не наладится, – Кошаев застыл с глубокими морщинами в углах рта, расположенными в виде улыбки.

– Послушай, Жора! – воскликнул участковый. – Я не знал твоей истории, но тебе... тебе надо съездить в отпуск, домой!

– Да, наверно, придется съездить.

– Почему придется? – удивился Белоконь. – Просто съездить. Или вас здесь что-то держит?

– Держит, – улыбнулся Кошаев. – Вы не поверите – боюсь.

– Боитесь? Чего?

– Видите ли, одни и те же поступки могут вызывать и самое неподдельное восхищение, и столь же искреннюю насмешку. В зависимости от того, кто совершает эти поступки... Поступки – это как одежда. Они должны быть впору человеку. Ни на размер больше, ни на размер меньше. Этот мой бросок на Остров... висит на мне как пиджак великана, я кажусь себе смешным и неуклюжим.

– Гадкий утенок, – тихо сказал Белоконь.

– Что? – не расслышал Кошаев.

– Говорю – гадкий утенок. Сказка такая есть про утенка. Он давно уже самая прекрасная птица, а все, видите ли, кажется себе смешным и неуклюжим. Возьмите себя в руки, Кошаев! Пиджак великана, которого вы так стесняетесь, трещит на ваших плечах! Слышите? Трещит по швам! Он вам давно мал, из швов лезет вата, его уже надо сменить!

– Вы думаете? – Кошаев невольно распрямился и начал набивать трубку.

– Да вы и сами это знаете! Ведь знаете?

– Надеюсь, – засмущался телефонист.

– Да, чуть не забыл! – Белоконь хлопнул ладонью по столу. – Георгий Петрович, вы знаете, где и когда нашли всех троих – двух беглецов и Большакова... Могли ли они встретиться? Мог Горецкий пройти за два часа от того места, где нашли Большакова, до того места, где нашли его самого?

– Пять километров за два часа? В ту ночь это было бы на грани человеческих возможностей.

– А Юра мог встретиться с Большаковым, когда остался один, когда Горецкий ушел?

– Конечно, мог! Ведь они были почти рядом.

– Еще вопрос... Когда нашли Большакова, вы ничего особенного не заметили? Какая-нибудь деталь, несуразность, след?

– Что вы! – Кошаев безнадежно махнул рукой. – В снегу, среди торосов, под обрывом! Он пролетел метров десять, собака пограничников его почуяла, а то бы и сейчас там лежал. Вы Горецкого не допрашивали? Вот кого надо потормошить! Расколется, никуда не денется. Над Андрюхой он поработал, больше некому. По дремучести своей, наверно, даже не подозревал, что его спасают. Думал, что сотня человек среди ночи поднялась, чтобы ловить его, охламона несчастного!

– Горецкий бы одолел Большакова?

– В честном бою? Нет. Большаков недавно из армии, не пил, ходил на лыжах, в армии разряд по боксу получил, он, как говорят, был в форме. Нет, в честном бою Горецкий с ним ни за что бы не справился. Но ведь у убийцы право первого удара.

– Пока Большаков еще жив... А будет ли Горецкий убийцей... Сейчас это зависит от врачей.

* * *

Хромов шел по самой середине дороги и, слегка пошатываясь, пристально смотрел вперед, пытаясь ослабевшими спьяну глазами определить, кто идет навстречу. А узнав, смотрел еще настойчивее – не осуждают ли его, не смеются ли над ним. И на всякий случай усмехался презрительно и высокомерно. Издали заметив Анатолия Евгеньевича, бывшего директора столовой, остановился, расставив ноги пошире и опустив вперед тяжелую голову, сразу сделавшись похожим на деревенского быка, вырвавшегося из загона. Хромов исподлобья смотрел, как медленно, все медленнее приближался к нему Анатолий Евгеньевич. Иногда он устало прикрывал глаза красными веками, а открыв их, обводил тусклым взором окрестности, пока снова не находил среди изб, заборов, прогуливающихся лошадей, гудящих на ветру деревьев маленькую фигурку Кныша. Убедившись, что тот никуда не пропал, Хромов удовлетворенно прикрывал глаза. Открыв их в очередной раз и увидев Анатолия Евгеньевича прямо перед собой, Хромов колыхнулся взад-вперед и улыбнулся как смог.

– Ну что, Толька? Кисло? – с прозорливостью и прямотой пьяного спросил Хромов.

– Простите, Станислав Георгиевич... но... я не совсем понял вас... О чем, собственно, вы?

– А! – досадливо махнул рукой Хромов, морщась от непонятливости собеседника. – Я спрашиваю: жизнь у тебя сегодня кислая? Ну! Отвечай! У тебя спрашиваю!

Анатолий Евгеньевич горделиво вскинул голову и уже приготовился было ответить что-то резкое, что сразу поставило бы на место этого упившегося хама, но... передумал. Беспомощно пожал плечами и виновато улыбнулся:

– А знаете, Станислав Георгиевич... Действительно, того... Неуютно мне сегодня.

– То-то, я смотрю, ты весь в воздухе растворяешься.

– Может быть, это не моя вина, – тонко улыбнулся Кныш. Но, решив, что намек получился уж слишком прозрачным, продолжил: – Может быть, это только в ваших глазах я, простите, растворяюсь, как вы только что выразились?

– Господи! – громко протянул Хромов, раскачиваясь на широко расставленных ногах. – Чего только не напридумают люди себе в утешенье! Если тебе, Толька, кисло, какая разница, в чьих глазах растворяешься? Ведь сам сказал, что кисло... Ведь кисло? Нет, Толька, не уходи, сначала скажи – кисло?

– Ну хорошо – кисло, – неохотно подтвердил Анатолий Евгеньевич. Его коробило это пренебрежительное обращение «Толька», и он все подбирал момент, чтобы обрезать Хромова, а когда нашел все-таки достаточно обидные слова и уже открыл рот, чтобы произнести их четко и звонко в морозном воздухе, увидел, что Хромов спит. – Счастливо добраться, Станислав Георгиевич, – неосторожно произнес он и тем разбудил Хромова.

– Что? – возмутился тот. – Прощаешься? Бросаешь беспомощного человека посреди улицы? Толька! Я тебя не узнаю. Ты всегда был таким порядочным человеком, всегда был здесь самым порядочным человеком, и если я тебе этого не говорил, то всегда так думал! – Ложь была настолько очевидной и наглой, что Хромов, не выдержав, расхохотался хрипло и отрывисто.

Но на Анатолия Евгеньевича его слова, как ни странно, подействовали, и он смутился от похвалы.