– Где? – спросил Панюшкин. – Буксир есть в Амурском пароходстве, но кто отправится сюда, рискуя вмерзнуть до лета? А ведь у нас все готово! Трубы связаны в плети, футерованы, трос тоже готов, майны уже сколько времени поддерживаем в незамерзающем состоянии, все оборудование, техника, трубы выведены на передовые позиции, в любую минуту, в любое время суток можно отдавать приказ о наступлении. Только бы стянуло берега! Пусть был бы хоть слабенький лед, чтобы мальчишка на лыжах смог пройти с тонким шнуром – им можно протянуть основной трос.

– За последние тридцать лет Пролив не замерзал восемь раз, – сказал Званцев.

– Как, всю зиму не замерзал? – удивился Чернухо.

– Да, всю зиму оставалась промоина. Восемь раз из тридцати. Так что статистика работает на нас.

– Но против нас работает Комиссия, – обронил Панюшкин.

– А, дрожишь, Николашка поганый! – взвизгнул Чернухо, но тут же посерьезнел, поняв неуместность шутовского тона. – Ты, Коля, не дуйся на меня, ладно? У меня мозга лучше работает, когда я в голос ору. Ты вот что, Коля, спокойно делай свое дело. Делай, и все. Комиссия под тебя роет, а ты делай. Где-то приказы пишутся, мнения выясняются – делай. Про тебя статьи ругательные печатают, ты их не читай, время не теряй. В любом случае уволит не Комиссия, не дано нам такого права. Усек? Снимает тебя Управление, которое зарплату платит, вычитает подоходные налоги и держит в своих штатных расписаниях. Так вот, пока Комиссия трудится в поте лица, пока составляет рекомендации, не тяни, Коля. У тебя есть шанс, и я сказал, в чем он. Не на Комиссию оглядывайся, а на время. Больше ничего на белом свете нет – только человек и время. К этому я пришел на старости лет. Только человек и время. Остальное – фигня. С остальным можно воевать. Есть ты, и есть три месяца. Если эти вещи сложить, в сумме должен получиться трубопровод. И, чует мое сердце, ничего, кроме этого, не останется – ни времени, ни тебя.

– Знаю, – сказал Панюшкин. – Это я знаю. Но скажи мне все-таки, к чему склоняется Комиссия?

– Могу говорить о себе, потому как, думаю, только мое мнение может тебя интересовать. Так вот, я считаю, что у вас есть грамотная программа зимних работ. Есть база, и есть люди, которые эту программу в состоянии выполнить, – тонкий голос Чернухо доносился откуда-то из необъятного меха шапки. – Но я еще не уверен, что твоя деятельность осенью, до Тайфуна, была столь же четкой.

* * *

Следователь Белоконь давно мечтал о таких условиях работы – никто не поторапливал его, не навешивал новых дел, не навязывал своего мнения. Шаповалов даже заподозрил, что тот не столько расследует обстоятельства происшествия, сколько попросту шляется по Поселку да болтает с людьми ради собственного удовольствия. И наконец, когда они направились еще и к телефонисту, дежурившему в ночь бурана, участковый не выдержал.

– Ты меня, конечно, прости, Иван Иванович, – решительно начал он, – но скажи откровенно... Тебе интересно это расследование?

– Не-а! – беззаботно ответил следователь, щурясь на солнце.

– То есть как... Ведь насколько я понимаю... Надо доложить начальству и... и все такое прочее!

– Доложу... Я знаю, какие доклады любит начальство... Доложу, Михалыч, не беспокойся. В крайнем случае, вину свою на тебя спихну! А с тебя какой спрос? Ты далеко, не каждый дотянется.

– А будет что доложить-то? Я смотрю, ты все вокруг да около, все кругами, кругами... А преступник...

– Найдем преступника! Куда ему деваться? Все надеюсь, сам придет, а он нейдет и нейдет... Но ты, Михалыч, не робей, мне особо торопиться некуда... С Комиссией я прилетел, с Комиссией и улечу.

– А ну как не управишься?

– Авось.

– Сдается мне, Иван Иванович, что ты и в следователи подался, чтоб с людьми всласть поболтать за государственный счет.

– Не без того! – засмеялся Белоконь, и участковый в который раз позавидовал его крепким белым зубам.

– Вона наша телефонная станция, – Шаповалов ткнул рукавицей вдоль дороги. – Ждет нас Жорка... Только что он скажет – не знаю... Кто кому позвонил, кто кому встречу назначал...

– О, это не так уж мало! Не будем спешить, Михалыч! Уж если надо мной не висит мое любимое начальство в лице прокурора, о! Я готов вашим происшествием до конца дней заниматься! Ну скажи, Михалыч, неужели тебе неинтересно поговорить с новым человеком? У вас ведь тут нет ни одного стандартного среднего гражданина! Кого ни возьмешь – прямо камень сердолик! Чуть потрешь, а он в середке светится!

– Так уж и светится, – усомнился Шаповалов.

– А скажи нет? Вот ты какого хрена здесь торчишь, почему в Крым не стремишься? Почему не сидишь под пальмой в Гаграх? Пенсионер ведь, все пути открыты пенсионеру! Отвечай не задумываясь!

– Ну как... Люди все-таки... Все знакомые... Привык. Да и неудобно как-то...

– Да ну тебя! – досадливо отмахнулся Белоконь. – Тоже еще – неудобно ему! Пошли телефониста пытать.

...Телефонная станция располагалась в маленькой избенке, такой же черной и приземистой, как все дома в Поселке. Занесенная едва ли не по крышу снегом, она казалось мертвой, и только провода, расходящиеся во все стороны, наводили на мысль, что внутри могут быть люди.

Участковый поднялся по ступенькам, с силой толкнул дверь и решительно шагнул внутрь. Белоконь последовал за ним. После яркого дня они оказались почти в полной темноте и некоторое время стояли неподвижно. Телефонист, корявый, невысокий парень со свернутым носом и жиденькими усиками, молча и настороженно наблюдал за ними, а когда увидел, что вошедшие наконец заметили его, поднялся и поставил посредине комнаты два табурета.

– Прошу! – протянул руку и значительно произнес: – Кошаев Георгий Петрович.

– Знакомься, Жора, – представил Белоконя участковый. – Это следователь, он занимается тем самым делом, которое случилось неделю назад. У него к тебе вопросы. Отвечай прямо, твоя философия ему ни к чему, можешь о ней сегодня и помолчать.

– Зачем же молчать? – удивился Белоконь. – О философии нельзя молчать. И вообще я так понимаю: есть философия – давай, нет – сами придумаем.

Кошаев пытливо глянул на следователя маленькими красноватыми глазками, криво усмехнулся.

– Как продвигается следствие? – спросил он участкового.

– Успешно.

– К концу, значит, дело идет? Кто же злодей?

– Злодей обычно появляется на последней странице, – ответил Белоконь. – Не будем нарушать давней традиции. Нарушение традиции не всегда во благо, верно?

– Наверно, – усмехнулся Кошаев. Он встал, открыл форточку и выбросил окурок. Проследил взглядом, куда он упал, и, успокоенный, сел на свой табурет. – Но, как я понимаю, у вас есть и другие вопросы ко мне?

– А как же! – легко согласился Белоконь. – Сколько угодно. Шаповалов даже считает, что у меня их слишком много. Бранит меня, корит, к вам и вовсе вести не хотел, еле упросил его, верно, Михалыч?