— Да это и не нужно вовсе, — проговорил Пиннеберг. Женщина не сдавалась и опять набросилась на него:

— У самого-то небось ничего нет. Не похож ты на богача. Вон костюм какой помятый, стало быть, ничего не скопил.

Пиннебергу не пришлось признаваться, что она права, так как в кухню вошла Эмма с углем. Настроение у нее было приподнятым.

— С косточками тебя съела, бедолага? — спросила она. — Мама у меня — кипяток. Всем от нее достается.

— Угомонись, дуреха, — вставила мать, — не то схлопочешь! Отправляйтесь в спальню и милуйтесь там на здоровье. А с отцом я сама поговорю.

— Как скажешь, — сказала Барашек. — Кстати, а ты не поинтересовалась у моего жениха, любит ли он картофельные оладьи? Помолвка у нас как-никак.

— Убирайтесь отсюда! Да не вздумайте запирать дверь — сама проверю, и чтоб без глупостей.

Они сидели за маленьким столиком на белых крашеных стульях, друг напротив друга.

— Мать — простая работница, — сказала Барашек, — потому такая грубая, но она без задних мыслей.

— Да все она понимает, — сказал Пиннеберг, ухмыльнувшись. — Она, например, догадалась о том, что мы с тобой сегодня узнали от доктора.

— Разумеется, догадалась. Мать в таких вещах разбирается. И мне кажется, ты ей понравился.

— Но выглядело это совсем не так.

— Мать такая. Она всегда ругается. А я делаю вид, что не слышу.

С минуту они молчали: сидя, как послушные дети, положив руки на стол.

— Кольца надо купить, — задумчиво произнес Пиннеберг.

— Господи, а я и не подумала, — протараторила Барашек. — А тебе какие больше нравятся — блестящие или матовые?

— Матовые! — ответил он.

— И мне, и мне! Как здорово, что у нас вкусы одинаковые. А сколько кольца стоят?

— Даже не знаю. Марок тридцать?

— Ничего себе?

— Если золотые!

— Конечно, золотые. Давай определим размер.

Он придвинулся к ней вплотную. Отмотали от катушки нитку. Снять мерку оказалось делом совсем не простым: то слишком туго нитка ложится на палец, то чересчур свободно.

— Рассматривать руки друг друга — к ссоре, — сказала Барашек.

— Ничего я не рассматриваю, — спохватился он. — Просто целую, я целую твои руки, Барашек.

В дверь громко постучали:

— Выходите! Отец пришел.

— Уже идем, — ответила Барашек и выдернула руку из рук Пиннеберга. — Пошли быстрее, а то отец вечно всем недоволен.

— А какой он, твой отец?

— Господи, сейчас узнаешь. И потом, какая тебе разница? Ты женишься на мне, на мне одной, а не на моих родителях.

— Не на одной тебе. Вместе с малышом.

— И правда, вместе с Малышом. Замечательные ему попались родители — такие беспечные. Четверть часа не могут посидеть спокойно.

За кухонным столом сидел высокий мужчина в серых брюках, в серой жилетке и белой трикотажной рубашке без воротника, в шлепанцах на босу ногу. Желтое, морщинистое лицо; маленькие, колючие глазки выстреливают сквозь пенсне; седые усы, и такая же, почти белая борода. В руках он держал «Глас народа». Когда Пиннеберг и Эмма вошли в кухню, он отложил газету и уставился на молодого человека.

— Значит, ты и есть тот молодец, что собирается жениться на моей дочери? Рад познакомиться. Садись. И подумай хорошенько.

— О чем? — не понял Пиннеберг.

Эмма тоже надела фартук и начала помогать матери. Фрау Мёршель проворчала:

— И где этого мальчишку носит? Дождется, оладьи остынут.

— У него сверхурочная работа, — ответил папаша Мёршель, при этом он подмигнул Пиннебергу. — Вы ведь тоже сверхурочно работаете, а?

— Ну да, — кивнул Пиннеберг. — И даже частенько.

— Оплачивают?

— К сожалению, нет. Хозяин говорит…

Но папаше Мёршель не интересно, что говорит хозяин.

— Теперь понимаете, почему я хочу, чтобы у дочери парень был рабочим? Когда Карл остается на сверхурочную, ему за это платят.

— Господин Клейнгольц говорит… — пытался объяснить Пиннеберг.

— О чем работодатели толкуют, нам, молодой человек, давно известно, — сказал папаша Мёршель. — Это не так интересно. Вопрос в том, что они при этом делают. У вас должно быть коллективное соглашение, ведь так?

— Наверное, — ответил Пиннеберг.

— Вера — дело церковников и к рабочим отношения не имеет. Соглашение должно быть. А по нему за сверхурочные полагается платить. И к чему мне зять, которому сверхурочные не оплачивают?

Пиннеберг пожал плечами.

— Потому что вы, служащие, плохо организованы, — не унимался Мёршель. — Не солидарны друг с другом. Вот почему они делают с вами что захотят.

— Я организован, — грубо отрезал Пиннеберг. — Я состою в профсоюзе.

— Эмма! Мать! Наш молодой человек состоит в профсоюзе! Кто бы мог подумать! Какой герой — в профсоюзе он! — Папаша Мёршель наклонил голову и, прищурившись, стал сверлить будущего зятя своими глазенками. — И как этот профсоюз называется, юноша? Ну?!

— Профсоюз германских служащих! — ответил Пиннеберг, раздражаясь все больше и больше.

Долговязый Мёршель от смеха согнулся пополам.

— Мать, Эмма, держите меня, наш новый сынок — в профсоюзе белых воротничков! Желтый профсоюз! Для тех, кто хочет усидеть между двух стульев. О господи, умора!

— Наш профсоюз отнюдь не желтый, — Пиннеберг не на шутку начал сердиться: — Нас не финансируют работодатели. Мы платим членские взносы.

— Начальников подкармливаете! Желтых бонз! Ну, Эмма, правильного жениха ты себе нашла! Пэгээсовец! Белый воротничок!

Пиннеберг умоляюще уставился на Барашка, но она даже не повернулась в его сторону. Может, она к такому и привыкла, но он нет.

— Итак, вы из служащих, продолжал Мёршель. — А они считают, что лучше нас, рабочих.

— Ничего я так не считаю.

— Считаете-считаете. А почему, я спрашиваю? Потому что вы не требуете, чтобы вам платили каждую неделю, а готовы ждать. Не настаиваете на оплате сверхурочных, получаете по заниженным ставкам, не бастуете. Потому что вы всем известные штрейкбрехеры…

— Дело не только в деньгах, — сказал Пиннеберг. — У нас другие представления, не такие, как у рабочих. У нас свои потребности…

— Думайте иначе, — проговорил Мёршель. — Так же, как рабочие.

— Я не согласен, — ответил Пиннеберг. — Я, например…

— Что вы? — усмехнулся Мёршель. — Вы, например, взяли аванс?

— Что еще за аванс?