Что там творится? Пиннеберг — три шага — и подошел к двери. Говорят, врачи те еще развратники… Но тут он снова услышал голос доктора Сезама, но не смог разобрать ни слова. Слышно было только, как вновь звякнул инструмент.

И долгое молчание.

Лето в самом разгаре, середина июля, невероятно ослепительный солнечный свет и очень синее небо. Морской бриз колышет ветви деревьев, и они норовят «заглянуть» в распахнутое окно. В детстве Пиннеберг знал одну песенку, которая сейчас вдруг вспомнились ему:

Из приемной доносились голоса. Для тех, кому они принадлежали, время растянулось в бесконечность.

«Вам бы мои заботы. Мне бы ваши…»

Они вернулись. Пиннеберг вопрошающе уставился на Барашка. Ее широко раскрытые глаза говорили о том, что она сильно напугана.

На ее бледном лице вдруг появилась улыбка, сначала слабая, но постепенно она становилась все шире и наконец расцвела пышным цветом. А доктор в углу спокойно мыл руки, посматривая через комнату на Пиннеберга. И вдруг проговорил:

— Слишком поздно, господин Пиннеберг, с предупреждением. Дверь заперта. Думаю, уже второй месяц.

У Пиннеберга перехватило дыхание. Вот так удар! Но его реакция была мгновенной.

— Доктор, но это невозможно! Мы были осторожны. Да этого не может быть. Ведь правда, Барашек…

— Милый, — ответила она. — Милый мой…

— И тем не менее это так, — прерывает ее врач. — Ошибка исключена. И поверьте мне, господин Пиннеберг, дети брак только укрепляют.

— Но доктор, — прошептал Пиннеберг, дрожащими губами, — я зарабатываю сто восемьдесят марок в месяц! Господин доктор, смилуйтесь!

Доктор Сезам уже так устал. От всего этого. Он прекрасно знает, что будет дальше, он слышит это каждый день — по тридцать раз.

— Нет, — ответил он. — Нет. Не просите. Вопрос закрыт. Вы оба здоровы. И зарабатываете нормально. Нормаль-но.

— Господин доктор, — не в силах побороть волнение, канючил Пиннеберг. У него за спиной Барашек поглаживала его по голове.

— Успокойся, родной, успокойся! Мы справимся.

— Но ведь это совершенно невозможно… — надтреснутым голосом все повторял Пиннеберг — и утих, когда в комнату вошла сестра.

— Господин доктор, вас к телефону.

— Поймите же, — продолжал врач. — Вы еще рады будете — помяните мое слово. А когда ребенок родится, не медлите, приходите. Вот тогда и поговорим о мерах предохранения. И не верьте диетам. Значит, так… Мужества вам, юная дама!

Он пожал Барашку руку.

— Я должен… — проговорил Пиннеберг, доставая кошелек.

— Ах да, — уже в дверях врач снова одарил молодых людей оценивающим взглядом. — Пятнадцать марок, сестра.

— Пятнадцать… — протяжно промямлил Пиннеберг и посмотрел на дверь, за которой скрылся доктор Сезам. Он не спеша вынул бумажку в двадцать марок, нахмурился, глядя, как сестра выписывает квитанцию. Как только она оказалась у него в руках, лицо его оживилось.

— Мне же страховая компания возместит эти расходы, не так ли?

Медсестра посмотрела на него, затем на Барашка.

— Диагноз — беременность, да? — И, не дожидаясь ответа, добавила: — Нет. Это не страховой случай.

— Пошли, Барашек, — сказал он.

Они не торопясь спускались вниз. На лестнице Барашек остановилась, крепко сжала ему руку:

— Только не расстраивайся! Прошу тебя, не надо! Мы справимся.

— Да, да, — ответил он рассеянно.

Они шли по Ротенбаумштрассе, свернули на Майнцерштрассе — оживленную улицу с многоэтажными зданиями и стремящимся потоком машин. Газетчики уже предлагали вечерние выпуски. И до них никому не было дела.

— Он сказал «зарабатываете нормально» и взял пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти, грабитель!

— Я справлюсь, — сказала Барашек, — Я смогу.

— О, ты… — только и мог вымолвить он.

По Майнцерштрассе они дошли до Крюмпервег, и сразу же окунулись в тишину.

— Теперь-то я понимаю, — сказала Барашек.

— Что именно?

— Сейчас это уже не имеет значения, но я заметила, что по утрам меня слегка мутит… Вот такая ирония…

— Должна же ты была догадаться?

— Да я думала, что вот-вот начнутся месячные. О таком даже не задумываешься.

— Он мог ошибиться?

— Нет. Не думаю. Все так и есть.

— И все-таки, мог он ошибиться?

— Нет, я думаю…

— Погоди! И послушай меня! Я спрашиваю: ошибка возможна?!

— Возможна? Да все что угодно возможно!

— А вдруг завтра начнутся? Тогда я ему напишу!.. — И в мыслях он уже строчил доктору гневное послание.

С Крюмпервег они свернули на Геббельштрассе. И побрели по вечерней улице, под кронами восхитительных вязов.

— Я потребую с него свои пятнадцать марок! — внезапно выкрикнул Пиннеберг.

Барашек молчала. Шаг за шагом, она очень внимательно смотрела себе под ноги, — теперь для нее многое изменилось.

— И куда мы сейчас? — спросил Пиннеберг.

— Я должна вернуться домой, — ответила Барашек. — Я не сказала матери, что останусь сегодня.

— Тоже мне!

— Не ругайся! Я освобожусь к половине девятого. Во сколько твой поезд?

— В полдесятого.

— Я провожу тебя до поезда.

— Опять у нас ничего не вышло, — сказал он. — И так всякий раз. Ну и жизнь.

Лютьенштрассе — улица в рабочем районе города со снующей повсюду детворой, даже попрощаться негде.

— Не принимай это близко к сердцу, дорогой, — сказала она, пожимая ему руку. — Я выкручусь.

— Да-да, — тень улыбки скользнула по его лицу. — Ты, мой Барашек, как козырной туз, побьешь любую карту.

— В половине девятого спущусь. Обещаю.

— И даже не поцелуешь?

— Ничего не выйдет, сразу же поползут сплетни. Держись.

— Ладно уж, Барашек — ответил он. — И ты не принимай все это близко к сердцу. Как-нибудь уладится.

— Разумеется, — сказала она. — Я не боюсь. Пока!

Она нырнула в темноту лестницы, и было слышно, только как ее чемоданчик стукается о перила: тук… тук… тук…

Пиннеберг не сводил глаз с ее стройных ног. Сто тысяч раз Барашек вот так уходила от него по этой чертовой лестнице.

— Барашек, — крикнул он ей вслед. — Барашек!