Григорий Александрович написал в тот же день — оно во многом повторяет те же мысли. Примечательно, что в минуту отчаяния Потёмкин обращался к Екатерине и Петру Александровичу — двум самым уважаемым людям:

«Я с чувствительностию получил последнее ваше письмо. Сие чувствование во мне соразмерно моему почтению ваших достоинств, моей привязанности к вам и истинно сыновнему чувству. Теперь уведомляю вас о горести моей, ибо с некоторого времени я не получаю приятного… Флот неприятельский многочислен и весь теперь в Чёрном море. Я и прежде намерения не знал, что они облягут берега, возможные для десанта, с разных сторон. Разные заботы к отражению, магазейны и больные, которых прикрывать должно, так разделят силы, что, наконец, выдержать не будут в силах. Я теперь отправляю курьера ко Двору, представляя все обстоятельства и доложу, чтобы из Крыма вывести войски».

Вывод войск с полуострова — крайний шаг, и на него Потёмкин готов, чтобы сосредоточиться на наступлении под Херсоном и на Кубани. Но он колебался — и, отбросив маски, обращался к Задунайскому задушевно и нервно:

«Граф Пётр Александрович, прошу вас, как отца, скажите мне свою на сие мысль. Что бы ни говорил свет, в том мне мало нужды, но мне важно ваше мнение. К тому же моя карьера кончена. Я почти с ума сошёл. Теперь я приказал атаковать Флот Очаковский, и тут игра идёт на то, что корень вон или полон двор. Наступать еще не с чем, пехота тянется. Ей-Богу, я не знаю — что делать. Болезнь угнетает — ума нет. Государыня изволила мне писать, что к вам письмо пришлёт о принятии начальства, но я получил от вас, что еще такое повеление не дошло… Прости, мой Милостивый Государь, скоро, может быть, обо мне и не услышите, и не увидите. Верно знайте, что вас душевно любил».

И Пётр Александрович нашёл в себе силы утешить Потёмкина, впавшего в отчаяние. Его ответное письмо было в высшей степени тактичным и мудрым, в нём — ни тени карьеризма или — не дай Боже — тайного торжества:

«Ваша болезнь одна только меня и тревожит. …А потому и по моей любви к Отечеству я от всего сердца желаю, чтобы ваше здоровье совершенно восстановилось, и чтоб флот атакующий Очаковский возымел лучшую удачу, и чтоб пошедший из Севастополя возвратился с победой. Может быть, вестники, не бывшие участниками в бою и потерпевши от бури, полагают и всех иных погибшими, что нередко у нас и случалось».

И ведь прав оказался «русский Нестор»! А вслед за этим — деловым — он послал Потёмкину более личное письмо, в котором порадовался, что недоразумениям между ними пришёл конец, дружба возобновилась — и сплетники, которым выгодна ссора двух фельдмаршалов, посрамлены.

Румянцев искренне не стремился к командованию над двумя армиями и флотом. Свой удел в этой войне он, возможно, видел в идеологическом руководстве армией. Императрица тоже не желала менять коней на переправе — и послала рескрипт о назначении Румянцева командующим не самому Задунайскому, а Потёмкину. Чтобы князь Таврический отдохнул, всё обдумал — и распорядился бумагой по своему усмотрению. «Дай Боже, чтобы ты раздумал сдать команду фельдмаршалу Румянцеву», — писала Екатерина. А тут пришла и спасительная весть: Румянцев оказался прав, вестники преувеличили потери. Уничтожен один фрегат и один корабль, почти вся команда жива.

Командующий Екатеринославской армией пришёл в себя, воодушевился и с прежней энергией вернулся к командованию. Отставка не состоялась — хотя Завадовский попытался использовать замешательство Потёмкина в своей игре. Эти действия друзей Румянцева снова настроят светлейшего против него.

В кампании 1787 года наиболее жаркие сражения произошли на Кинбурнской косе — тактически важнейшем участке, где располагался корпус Суворова. Турки неоднократно тревожили русских с моря, а однажды, 1 октября, высадили многочисленный десант, который Суворову удалось разбить в кровавом сражении. Это воодушевило русскую армию. Но кинбурнские бои показали: за годы, прошедшие после Кучук-Кайнарджийского мира, турки вызубрили военную науку и готовы были сражаться яростно, как никогда прежде.

В 1788-м в войну включилась Священная Римская империя. Австрийцы взаимодействовали как раз с армией Румянцева — в Подолии, под Хотином. Для помощи австрийцам Задунайский к лету выделил корпус Ивана Петровича Салтыкова. Вместе с войсками принца Кобургского Салтыков приступил к осаде Хотина.

Вероятно, к этому времени — последнему румянцевскому походу, относится событие, пересуды о котором запишет А. С. Пушкин — ценитель исторических анекдотов: «Граф Румянцев однажды рано утром расхаживал по своему лагерю. Какой-то майор в шлафроке и колпаке стоял перед своею палаткою, и в утренней темноте не узнал приближающегося фельдмаршала, пока не увидел его перед собою лицом к лицу. Майор хотел было скрыться, но Румянцев взял его под руку и, делая ему разные вопросы, повел его с собою по лагерю, который между тем проснулся. Бедный майор был в отчаянии. Фельдмаршал, разгуливая таким образом, возвратился в свою ставку, где уже вся свита ожидала его. Майор, умирая от стыда, очутился посреди генералов, одетых по всей форме. Румянцев, тем еще недовольный, имел жестокость напоить его чаем, а потом уже отпустил, не сделав никакого замечания».

Румянцев не решался на повторение Кагула. С основными силами он прикрывал осаду Хотина, не допуская опасных стычек с превосходящими силами турок. Однажды турки попытались прорвать блокаду Хотина, затем сосредоточили значительные силы у Рябой Могилы — на местах былой боевой славы Румянцева. Граф неспешно, но уверенно маневрировал, турки не решились на прямое столкновение и отступили к Фокшанам. На преследование Украинская армия не пошла. Удовлетворились тем, что вскоре после отступления турок от Рябой Могилы, в сентябре 1788-го, гарнизон Хотина капитулировал. Для австрийцев это было важное известие: после падения Хотина визирь согласился на перемирие с ними, а до сентября туркам удалось потревожить «цесарцев» на их территории.

Украинская армия к концу лета расположилась между Днестром и Серетом. Штаб Румянцева находился в Яссах. Граф недурно знал эти края, успел полюбить их, чувствовал себя в Яссах как в собственном поместье. Ему удалось прикрывать от неожиданного наступления турок Екатеринославскую армию, действовавшую под Очаковом.

Впрочем, для Румянцева 1788 год окрасился в траурные тона: 4 мая на девяностом году жизни умерла Мария Андреевна, вечная статс-дама, мать полководца. Последняя, для которой он оставался неугомонным озорником.

В мае 1788-го Екатеринославская армия продвигалась к Очакову. Началась длительная осада важнейшей турецкой твердыни. «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу», — иронически комментировал Суворов долгое стояние у стен крепости. «Очаков — не Троя, чтобы его десять лет осаждать», — пустил свой