Ей вдруг так захотелось выплакаться над ребенком, но она изо всех сил сдержала себя — не плакать же при тетке Гелене, которая и так не сводила с нее укоризненных глаз.

Но в одном тетка Гелена была заодно с мамой: надо попробовать сделать Юрко холодный компресс. Это не трудно: намочить простыню, обернуть в нее, а потом еще в одну, сухую.

— Лучше бы подождать, — посоветовала им Порубячиха, собираясь домой, — а ежели что ночью понадобится, знаете, где я живу. Я и к доктору сбегаю, если надумаете. Вас в беде не оставлю. Соседи, небось.

Вслед за теткой Порубячихой ушли Данё и дедушка.

Было уже очень поздно, и мама велела нам укладываться спать. Но какой же тут сон? Мы то и дело просыпались. А Людка кричала во сне, будто ее кто-то куда-то тащил. Это еще больше усиливало нашу тревогу.

Мама ходила от постели к постели, гладила нас, успокаивала.

После полуночи братик стал бредить. Мама держала его за руку и слушала, как у него стучит сердце.

Вдруг она кинулась к сундуку и вытащила две белые простыни.

— Нечего ждать, — сказала она Гелене, тоже сидевшей у его постели, — оберну-ка я его в простыни.

— Давай, — кивнула тетка.

Они намочили простыню, выжали и обернули в нее горячее тельце, другой, сухой, простыней обмотали его еще сверху. У братика веки подрагивали, как пламя свечи. Из груди вырывалось резкое, короткое дыхание.

Примерно час спустя Бетка спросила, лучше ли ему. Мы боялись за него, опасались даже за его жизнь. Меня мучило, что в ту разнесчастную ночь я заснула и не заметила, что он лежал неприкрытый в холодной горнице. Но в своих терзаниях я никому не призналась.

Бывало, нам говорили, что когда человек умирает, душа его вылетает в образе голубя. И я в ужасе не отрывала глаз от Юркиной постели — вдруг увижу его душу!

В ответ на Беткины слова, мама приложила палец к губам — не шуметь, мол. После подошла к нам и шепотом сказала, что братик заснул.

— Компресс помог ему, — добавила она.

Мы заметили, что ее измученное лицо чуть-чуть прояснилось. В наступившей тишине мама прикрутила лампу, в которой горел керосин, припасенный на черный день. От пламени осталась только тоненькая ясная полосочка света, защищенная стеклянным колпаком. В комнате стало темно.

Тетка Гелена примостилась у стола, пытаясь уснуть.

Мама подремывала рядом с Юрко, подперев голову руками.

Что происходило дальше, мы уже не знали. От усталости наконец и нас сморил сон.

Но братик не выздоровел. Мама решила, что у него наверняка воспаление легких, и послала за доктором в город.

Он приехал на санях — высокий, степенный, с продолговатым лицом. На носу у него были очки без оправы, и он припадал на одну ногу. В горницу доктор вошел с улыбкой и сразу же с порога ласково подбодрил маму. С нами он тоже приветливо поздоровался, а меня взял за подбородок и сказал:

— Ну и глазищи!

Потом отослал нас в кухню и подошел к больному братику. Осматривал его недолго и сразу же определил воспаление легких.

— Что, дров нет? — сказал он маме, прописывая лекарство.

— Да, доктор.

— Не вы одна в таком положении. Повсюду люди страдают. У меня полно таких случаев, можно сказать, каждый день. Муж, конечно, на фронте?

— Да, доктор.

— Уж пора бы покончить с этой бойней. Сыты ею по горло.

— И вправду, доктор, — кивает мама, — и дети, и дом, и хозяйство — все свалилось на одни плечи. А уж эта болезнь совсем ни к чему, и без нее страданий хватает.

Меж тем доктор, опустив голову, о чем-то раздумывал. Вдруг он резко выпрямился, снял очки и, держа их в руке, улыбнулся маме.

— А знаете, вы спасли ребенка. Вы умная женщина. Кто же вам посоветовал этот компресс?

— Да сама я решила.

— Разумно, ничего не скажешь. — Он огляделся, будто кого-то искал. — Мог бы кто-нибудь съездить со мной за лекарствами? Чтоб не идти вам пешком в оба конца. Хоть этим помогу вам. Проклятая война…

Тетка Гелена тут же собралась и села с доктором в сани. На обратном пути ей тоже посчастливилось: до самого холма подвезли ее селяне из Дубовой.

В лекарстве видели мы спасение. Когда мама давала его из ложечки Юрко, нам приходилось поддерживать мальчика за спинку, он был совсем слабенький, и глаза у него то и дело закатывались.

Дядя Данё ходил к нам теперь каждый день и утешал братика:

— Погоди, каким еще богатырем к весне станешь.

У мамы порой душа замирала: что будет, когда растает снег, запестреет земля, отправятся люди в поле, а среди них и дядя Ондруш. Этот-то уж сразу заприметит своим ястребиным оком, что кто-то зимой срубил у него вербу на полянке. А не сыщет ее, будет вовсю честить вора. Он не из тех, кто с легким сердцем расстается с чем-либо.

Но в конце зимы нашу и все соседние деревни взбудоражило одно неожиданное событие, и о старой вербе забылось.

В комитатский город пригнали целую толпу русских и итальянских пленных. Власти определили их по окрестным селам на полевые работы. Казалось, приспела помощь, но людей она не обрадовала: пленных надо было кормить. Взрослым прибавилось хлопот, зато детям все было в новинку.

Мы как раз возвращались с уроков, когда пленных привели в нашу деревню. Сгорая от любопытства, мы кинулись прямо с заплечными сумками во двор к старосте, где они остановились. Разглядывали их со всех сторон.

Липничанов Яник вытащил из кармана два яблочка, протянул пленным. Одно яблоко взял старый, добродушного вида человек в длиннополой солдатской шинели. Лицо у него было заросшее, по косматой бороде стекала струйка воды — на дворе накрапывал дождь. Из-под густых бровей в умилении глядели на нас покойные, серые, подернутые влагой глаза.

Второе яблочко разделили меж собой два итальянца. Улыбаясь, они что-то лопотали на своем языке. Наверное,