Либо покалечат его, как Пятака. А после домой отошлют — кому такой нужен? Одна бедолага жена и будет с ним маяться. Со мной только Штефан остался. А потеряю его, и вовсе буду жить как затворник. Я уже и в бога не верю, молиться не могу. Что праздники, что воскресенья мне теперь опостылели. Будни мне гораздо милей. На рождество я едва удержался, чтоб не работать. Да и на новый год еле-еле уговорили меня. А на крещенье разложил я снопы на гумне и давай молотить. Прибежали внучата и кричат: «Дедушка, да ведь нынче крещенье». Я осердился и этак из-за плеча обронил: «Какое мне до этого дело, когда бог у меня Ондро отнял». Теперь его постель навечно опустела. Хорошо, что ты пришел, тебя на ней положу. — Заметив, что пленный не слушает, дедушка снова тянет его за рукав: — Что, спать охота?

Федор только кивает, даже не открывая глаз.

— Ну, ступай спать.

Постель дяди Ондрея стояла сразу же за дверью в углу горницы. Над ней его фотография. Федор не заметил ее в тот вечер: в горнице было темно, керосин у дедушки кончился. Лишь слабый свет из-за печных створок пробивался через кухонный порог. У задней спинки кровати отражался квадрат окна, но и оно было затянуто тьмой предвесеннего вечера, заглядывавшей со двора.

Дедушка, пересев в горницу, слушал, как Федор измученно дышит на постели. Но вскоре по его размеренному глубокому дыханию понял, что он уснул. Дедушка вытащил изо рта трубку и подошел поближе. И вдруг ему показалось, что перед ним один из его сыновей. Все они были рослые парни, и Федор смело мог бы сойти за их брата.

Спозаранку дедушка постучался к нам в дверь. Мама вскочила с постели, засветила фонарь и босая кинулась ему открывать.

Данё Павков, заслышав стук, тоже приотворил дверь в сенцах и выглянул во двор: не приключилось ли что? Но дедушка тут же успокоил его.

Улыбаясь, вошел он к нам в горницу и заговорил вдруг таким чистым, звучным голосом, что мы даже проснулись. Сели в своих постелях, трем заспанные глаза, и только братик повернулся на другой бок и натянул по самый подбородок перину. Но чуть погодя и он очнулся и стал сонно озираться.

Мама беспокойно спрашивает дедушку:

— Уж не случилось ли что с вами?

— Случилось, то-то и оно, — кивает он. — Ондро ко мне воротился.

Мама просто онемела. Ведь пришло же извещение о его смерти. Она потирает ладонью лоб и недоуменно вертит головой.

Дедушка садится на табуретку и лукаво прищуривается.

— Пленного мне дали. Как две капли воды похож на Ондрея.

— А, вот оно что, — успокаивается мама, — пленного, значит.

— Угу. Видать, парень надежный.

Тут в горницу входит и Данё Павков, очень уж наспех одетый. По всей видимости, ранний приход дедушки озадачил его. Еще с порога Данё спрашивает, в чем дело.

Мама надевает жакетку и говорит:

— Ничего плохого. Татеньке русского пленного приписали. Радуется, что теперь он не один.

— Угу, — добавляет старый, — всю ночь заснуть даже не мог, вдруг стало так хорошо на душе.

— Понятное дело, — Данё притворил за собой дверь, — ведь мы же привыкли жить среди людей.

— Право, — поддакивает мама, — грех-то какой, ни за что ни про что убивать людей на войне. Скотину и то жалко.

— Да уж, жить без людей, хуже не придумаешь, — заключает Данё.

— Найдутся и такие, которым это по сердцу.

— Хотят, чтоб им больше досталось, — вдруг вмешивается в разговор Бетка.

— Есть, конечно, такие, как Ондруш, Ливоры, Петрани или корчмарь. Им всего мало. Эти-то запросто согласятся ради богатства людей убивать, а порядочному человеку такое и вымолвить страшно.

Не успела мама договорить, как вдруг послышался стук в окно, а следом чьи-то торопливые шаги. Запыхавшаяся тетка Липничаниха, отворив дверь, стала просить мужчин помочь ей — она видела, как дедушка направлялся к нам.

— Да ведь ты вроде просила русского себе в помощь, — говорит ей в ответ Данё Павков, — стало быть, у тебя уже есть мужские руки в хозяйстве.

— Есть-то есть, да что толку: ты ему вдоль, а он поперек. На фабрике рабочим был, вот он все и твердит: «Ра-бо-тал, ра-бо-тал». Да провались эта работа, когда он и знать не знает, как корова телится. И к чему мне только дали такого!

— Ничего, пообвыкнет, — успокаивает ее мама.

— Да вот только корова ждать не станет, пока он пообвыкнет. К чему мне дали такого! Даром только хлеб ест.

— Привыкнет, — подбадривает ее и наш дедушка.

— Наберись терпения! — советует ей Данё Павков и натягивает баранью шапку низко на лоб, чтобы не озябнуть по дороге — он собирается помочь тетке Дипничанихе.

— Я тоже пойду, — решает дедушка.

Мы пососкакивали с постелей. И даже не унываем, что вынырнули из-под перины в холодную горницу. Уж очень хотелось нам поглядеть на пленного, которого определили в хозяйство к Липничанам. Накинули мы наспех одежку и побежали в соседний двор. Мама кричала вслед, что нам там нечего делать, но мы и слушать ничего не хотели. Она только успела подхватить братика и втащить его назад в кухню, потому что беспокоилась за его здоровье: еще недавно он был на волоске от смерти.

— Что в нем особенного! — сердилась мама, растапливая плиту. — Человек как человек этот русский.

Но мама была совсем не права.

В стойле у Липничанов мы просто глаз не могли отвести от этого пленного.

Был он, что называется, широк в кости, плечист, но худой и плоский. Голова большая, глаза умные, какого-то неопределенного цвета. Ноги хотя и короткие, но крепкие, сильные, а обувь удивительно большая для его низкорослой фигуры. По рукам было видно, что с малолетства он привык к тяжелой работе.

Когда мы подошли, он гладил корову по спине. И все о чем-то рассказывал ей. Корова мычала и прижималась головой к его коленям.

Дедушка, войдя в стойло, посмеялся над ним, но дядя Данё серьезно оглядел парня и сказал, что это, конечно,