В голосе Иннокентия была такая мольба, он так разволновался, ему не хотелось отпускать Гусева, что дочь согласилась:

— Хорошо, еще минут тридцать. Не поднимай, только, пожалуйста, голову. Виктор Николаевич, я вам сейчас чаю еще налью.

Жена Иннокентия Наташа преподавала в музыкальной школе. В зале по-прежнему стояло ее большое старое пианино. Как и при ее жизни, оно не было затянуто чехлом, на крышке лежали ноты.

— Шесть лет в самодеятельности пела, — сказал Тучин о дочери. — Все студенческие годы. Ты нам, Ириша, ту песню спой, которую я люблю. Испанских цыган, да.

Слов Гусев не запомнил. Давно не приходилось слышать ничего подобного. У сыновей на лентах магнитофона было записано, по его мнению, черт-те что, такая музыка вызывала лишь раздражение и головную боль, усталость. Теперь заворожила уже мелодия песни, тягучая, пронизанная скорбью. А может, голос Ирины? Он и не знал, что дочь у Иннокентия поет. Низковатый, глубокий, согретый затаенной, сдержанной печалью, голос пробудил в душе что-то совсем незнакомое, но такое волнующее, острое, что сердце радостно отозвалось ему, рванулось навстречу…

Потом, позже он много раз будет припоминать этот вечер: горит только настольная лампа, чтобы не утомлять глаз больного, освещая его, гусевскую, руку возле чашки с чаем, белеет в углу постель Иннокентия, большая, широкая. Одно окно затянуто шторой не полностью, и там чернеет на фоне бесцветного вечернего неба ветка сосны. Дверь в соседнюю комнату открыта, и в ней светлый, тонкий силуэт женщины, ее хватающий за душу голос. Чуть поблескивает черный лак пианино.

Он шел навестить больного, удрученный печальным известием, а, неожиданно для себя, испытал пронзившее душу чувство радости и полноты жизни.

Потом Ирина спела негритянскую колыбельную, шутливо попросив отца:

— Закрой глазки, папа.

Гусев попросил Ирину проводить его до калитки. Она поняла, сказала, не скрывая своей озабоченности:

— Пока ничего предугадать нельзя. Нога, по-видимому, так и не отойдет по-настоящему. Посижу с ним еще две недели. Надо дать тете Ие отдохнуть. А потом на работу, да.

Она умолкла, и Гусев заторопился:

— Вы не стали артисткой. А у вас голос.

Ирина отозвалась не сразу. Подняла лицо к небу, усыпанному яркими осенними звездами. Ее ничем не прикрытая загорелая шея казалась теперь, в сумраке, белой.

— Моя работа не мешает мне любить искусство. Напротив. Конечно, не хватает времени… Не стала потому, что еще неизвестно, что бы вышло. А врачом, я уверена, могу стать хорошим.

Вспомнилось, что говорил о дочери Иннокентий.

— Вы уже стали врачом. Врач и должен быть таким: добрым, самоотверженным.

Ирина помолчала, а когда заговорила, голос зазвучал насмешливо:

— Это уж, наверное, отец? Он считает, что я совершила героический поступок, приехав к нему, когда он заболел. Как будто не существует такого понятия как элементарный долг.

Хотел возразить: не каждый повернул бы свою судьбу так круто. И промолчал.

Стал бывать у Тучина каждый день. Занятия в институте шли еще кое-как. Многие студенческие группы еще не вернулись с картошки, вечера были свободны. Иногда выбирались с женой. Было горько за друга, хотелось быть чем-то полезным Иннокентию, поддержать, помочь поскорее подняться с постели. Жалея Иннокентия, Софья не меньше сочувствовала и его дочери, напоминала:

— Может, у Ирины дрова кончились? Ты бы наколол. Картошку им надо помочь спустить в подвал.

Гусев и сам был убежден, что бывает у Тучина ради него, Иннокентия. Пока Тучин не предложил однажды:

— Слушай, сводил бы ты куда-нибудь Ирину, а? В кино там или еще куда. Что это за отпуск? День и ночь сидит возле меня. Ей ведь на работу скоро. Я с сестрой побуду, поправилась она.

Отозвался ему не сразу, прошел к окну и, наверное, с минуту разглядывал за стеклом прибитые сентябрьским утренником тигровые лилии. Они напоминали саранки, только во много раз крупнее и на кудрявых красных лепестках темные точки. Отсюда и название: тигровые. Теперь лепестки поблекли, словно выцвели, и осыпа́лись. От слов Иннокентия вдруг зачастило сердце.

Ему всегда было интересно с Тучиным и легко. И теперь, хотя Иннокентий еще не оправился после болезни. Есть о чем поговорить, что вспомнить. Связывает и работа, дела. Тучин по-прежнему вникает во все нетерпеливо и дотошно. И тем не менее…

Ко всем тем добрым чувствам, с которыми он является в этот дом, теперь примешивается что-то еще, особое, светлое, в чем он еще не отдал себе отчета. О чем бы ни рассуждали они с Иннокентием, чем бы он ни занимался: колол ли дрова или ремонтировал электроутюг, в груди было горячо от мысли о том, что где-то в глубине дома присутствует еще и молодая смуглолицая женщина с темными и в то же время полными света, живыми глазами. До сих пор был убежден, что, как и Софья, жалеет ее, испытывает к ней участие и поэтому так горячо стремится разделить с ней ее беду и заботы. А в действительности… Сказал теперь себе: «Старый ты ишак! Она же в дочери тебе годится. Ей помощь нужна».

Отозвался Иннокентию угрюмо, не оборачиваясь:

— Какой ей интерес со мной, стариком? У нее, небось, кто помоложе найдется.

— В том-то и дело! — вздохнул Тучин. — Она же как уехала в институт, так почти и не бывала здесь. Друзья и знакомые — все там. Разве кто из одноклассников остался, да где они?

Он купил билеты не в кино, а в оперетту. Как раз давала гастроли заезжая труппа. Однако жена от театра отказалась:

— Прогуляю вечер, а ребятам к школе еще ничего не приготовлено. И побельщица велела освободить две комнаты. Сходите вдвоем. Ирине и в самом деле надо развеяться.

Придирчиво и долго подбирал галстук к своей кремовой рубашке, пришел к выводу, что выходной костюм ему пора справить новый. Однако жене об этом не сказал.

«Марицу» он слышал уже много раз, и, как выяснилось, Ирина — тоже. Тем не менее спектакль явно доставил ей удовольствие, не сводила со сцены искрящихся смехом глаз. А он больше следил за нею, чем за действием пьесы, и был счастлив, что она так искренне отдается минуте отдыха, тем, что доставил ей эту радость. В антракте же принялся придирчиво разглядывать женщин и пришел к выводу, что среди присутствующих Ирина — самая женственная и красивая. И одета изящнее других. И сам словно помолодел рядом с нею. Было так празднично, светло на душе.

Из театра долго добирались к дому Иннокентия пешком. Днем было свежо, к ночи неожиданно потеплело, плотные облака одеялом накрыли город, темень