дочь только что: — Руководящих указаний я тебе, разумеется, давать не собираюсь. У каждого из нас есть основания поступать так или иначе. Только… за Соню горько. Не заслужила она такого.

Как на зло, Шишкиной в этот вечер дома не оказалось. Старуха-мать, не глядя ему в глаза, не очень дружелюбно объяснила, что кто-то где-то оставил Галине сапоги, и она отправилась их посмотреть.

Невольно притащился домой раньше обычного. Удостоверившись, что он не пьян, жена плотно прикрыла за собой дверь спальни и подала конверт.

— Что мне об этом думать?

На то, что кто-то хулиганит и издевается над нею, она жаловалась неоднократно и раньше. Это началось еще по осени, в самом начале его «романа» с Галиной.

— Звонят и звонят, — рассказывала Софья. — То спросят, не вытрезвитель ли у меня, то ругаться примутся. А то подниму трубку — молчание. Только отойду от телефона, опять звонят. И голоса, по-моему, девичьи…

Машинально взял в руки конверт. На листке из школьной тетради после весьма вежливого обращения: «Уважаемая Софья Андреевна!» жену обзывали площадными словами и желали ей «кончить жизнь под колесами ассенизаторского грузовика».

С отвращением скомкал бумагу и швырнул на пол.

— Черт знает что! И ты читаешь такое?

— Откуда мне было знать? — резонно возразила Софья.

Оставив ее, прошел в столовую и принялся шагать из угла в угол.

В тех гадких словах, что были написаны на листке в клеточку, несколько раз повторялось одно, вроде бы и не очень бранное, но вульгарное и отвратительное. Его нередко в минуту досады употребляла Шишкина. Почерк не ее. Могла попросить какую-нибудь девушку-студентку.

Ходил по комнате, брал в руки то книгу, то статуэтку, рассматривал, ставил обратно и припоминал жесты, слова, поступки Шишкиной. И чем больше вспоминал, тем сильнее убеждался: могла бы. Галина ненавидит Софью, завидует ей, ревнует. Все это объяснимо. Беда в том, что человек Галина нечистый. Именно это имела в виду Ирина, напомнив ему тогда: «Скажи мне, кто твой друг…» Но ведь оскорбляя его жену, Галина оскорбляет и его. Значит, он позволяет это?

Когда вышел из столовой, жена, поставив таз на табуретку возле ванны, стирала сыновьям рубашки. Руки по локоть в мыльной пене. Постоял в дверях ванной.

— Сообщи Маше. Пусть готовится встречать гостей. Завтра я подам заявление.

К сестре Софьи Марии они не поехали. Когда закончился учебный год, его пригласили заведовать кафедрой в одном из старинных университетов России. Жена и дети уехали первыми. Старшему надо было готовиться к вступительным экзаменам в университет, жене — привести в порядок квартиру. Он задержался сдать дела своему преемнику на кафедре. Шишкина тотчас перебралась к нему. В общем-то это было удобно: было кому позаботиться о свежей рубашке, о продуктах. Но это же обстоятельство не позволило и зайти к Иннокентию попрощаться перед отъездом.

На новом месте все вроде бы сложилось неплохо: и отношения с коллективом, со студентами. Практику с ними он проводил теперь на Волге. Успокоилась и жена. На нее нахлынуло много новых забот. Женился сын-первокурсник, хотелось угодить невестке. Заканчивал десятый класс младший. Думали-гадали, куда парню податься после школы.

Было много ярких впечатлений, встреч, знакомств. Он снова жил чистой, духовно напряженной жизнью, И вдруг весной люто затосковал. О Сибири, обо всем том, что оставил, покинув ее. Попросил отпуск на десять дней и через двенадцать часов был уже в родном городе. Прямо из аэропорта направился в институт. Конечно, все сразу решили, что прилетел он из-за Галины. Не стал никого ни в чем разубеждать. Тем более, что и в самом деле из института отправились к ней. Хотя остановиться можно было у того же Козлова. У других.

Обрадованная его появлением, Шишкина превзошла себя. Раздобыла машину с водителем, и целую неделю они провели в весенней, еще влажной, не прогретой солнцем, пахнущей талым снегом тайге. Останавливались на ночлег в зимовьях, лакомились прошлогодней брусникой, сладкой и спелой до черноты, кедровыми орехами. Шишки были легкие, сухие, не пачкали рук смолой. Разыскивали на прогретых опушках первоцветы. И ему начинало казаться, что все осталось по-прежнему: он дома, никуда не уезжал и не уедет…

А за день до своего вылета обратно все же сумел избавиться на час от Галины, чтобы попасть к Тучину. Еще в день приезда ему рассказали в институте, что Иннокентий поправился, — выходила-таки его дочь, — только слегка подволакивает ногу. Собирается осенью вернуться на кафедру. Не сегодня-завтра выйдет в свет его книга.

— А дочь? — поинтересовался он.

— Что дочь? — ответили ему. — Работает. Заканчивает диссертацию. Замуж нет, не вышла.

…Пока добирался, стемнело, повсюду зажглись огни. И в новых пятиэтажных коробках, что совсем оттеснили дом Тучина к лесу, — тоже. Наверное, из-за соседства с ними дом показался совсем крошечным и низким. Ни в одном из окон не было света. Обошел высокий забор. Там в одной из плах на месте выпавшего сучка был глазок. Припал к нему. С этой стороны дома свет был. В комнате Ии Маркеловны. Должно быть, Иннокентий с дочерью куда-нибудь отправились. А Маркеловна поджидает их и вяжет носки. Она обрадовалась бы ему.

Побродил вдоль забора меж стволов уже по-городскому угрюмых сосен. Вероятно, и хвоя на них уже не зеленая, а черная. Теперь было не видно. Но пахло по-прежнему соснами, отсыревшей корой. Жадно вбирал в себя этот родной лесной запах и спрашивал неведомо кого:

Зачем она, такая любовь, если от нее всем только горе — ему, Софье? И Шишкина, наверное, догадывается, что он только телом с ней, что она для него лишь призрак другой? Зачем эта мука? И почему она настигла именно его? Живут же другие, не ведая ничего подобного.

И все же был рад ей, этой муке, тому, что она пробудилась в нем, пришла на смену душевной и физической опустошенности, остававшейся обычно от общения с Шишкиной. В груди снова было полно и горячо.

Пусть будет так всегда, сказал он себе, прислонясь плечом к сосновому стволу и вглядываясь в огни ночного города вдали, внизу. Выше догорала заря — чистые, теплые, сначала розовые, потом кремовые краски незаметно перешли в прозелень и отгорели совсем. Черная изломанная линия сопок обозначилась на обесцвеченном небе жестко, даже сурово. Пусть будет всегда эта мука. Он будет жить в далеком русском городе, работать, выполнять свой долг на земле, сколько там ему еще положено, и его будет согревать мысль, что в одно время с ним живет где-то смуглая кареглазая женщина, тихая, как тайга в ясный солнечный день, и такая же богатая, щедрая душой. Видно, такая уж она