Я только неопределенно хмыкнула. Огненная птица пугала меня, хотелось зажмуриться и с воплем бежать обратно, в густую черноту леса, к голодным скрипучим деревьям, тянущим к тебе узловатые ветки – только бы не оставаться здесь, лицом к лицу с жуткой птицей, воплощенным пламенем, в котором то и дело мелькает твое лицо.

– Ты всегда все знаешь? – Фраза прозвучала с неуместным вызовом и насмешкой, я снова за глупой бравадой пыталась скрыть пожирающий меня ужас.

Пламя отрицательно качнулось, снова затрещало.

– Мне ведомы лишь желания тех, кто ищет меня. Кто бы ни ступил на черную тропу в мой заброшенный сад, открывает мне свое сердце.

Я вспомнила скелет безымянной влюбленной девочки под комковатой землей и черными прелыми листьями, изувеченный костяк ее сестры. Вспыхнул гнев, маленьким комочком пламени обжигая меня внутри, пожирая страх, и дрожащим от злости голосом я выдохнула:

– Это ты решаешь, кому дойти до тебя, а кому сдохнуть и остаться гнить в лесу?

Огненная птица с большими печальными глазами чуть качнула головой, неуверенно шевельнула крыльями. Она сострадала каждому, кто решился шагнуть в черноту, кто мотыльком полетел к ее убийственному пламени. Она горевала и о девочке, чьи кости стали флейтой с горестным голосом, и о ее сестре, чье сердце оказалось чернее самого темного леса, и о том безымянном, который кругами бродил по тропе, теряя силы, пока не опустился на листья иссушенной мумией. Она горевала и обо мне, забывшей все и всех, продравшейся сквозь воспоминания и иллюзии, и, пожалуй, обо мне она горевала больше.

Жар-Птица оплакала бы нас всех, но огонь не может плакать.

Я поняла это, и гнев исчез, осыпался с меня пеплом, оставляя только усталость.

– Раз ты знаешь, что мне нужно твое перо, дай мне его.

Из пламени снова проступило мое лицо, отрешенное и безучастное.

– Оно нужно не тебе, – губы огненной девушки не шевелились, и мне все больше казалось, что я так и лежу на черной тропе, уже наполовину заметенная листьями, и мороки древнего леса сводят меня с ума. – Та, что отправила тебя за ним, все равно не извлечет из моего пера ни света, ни силы…

– Она обещала мне помощь взамен на него. Я принесу ей перо, а остальное проблемы самой Василисы!

Жар-Птица склонила голову, и на миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула насмешка.

– Тогда ты его получишь.

Огненный силуэт взмахнул рукой, и из оперения птицы вырвался искристый язычок пламени, крошечный, как огонёк свечи. Он опустился в лодочку моих ладоней коротким пером, красным, с золотистым окоемом, невыносимо ярким в густом и тяжелом сумраке сада.

– Спасибо, – зачаровано прошептала я, с трудом отводя глаза от перышка, сказочного, чудесного, обжигающего.

– Подожди. Чтобы пройти через подземное царство, его тени и обманы, одного пера будет мало.

"Да и то заберет Василиса", мысленно продолжила я фразу, сразу мрачнея. Ощущение чуда лопнуло, как слишком большой мыльный пузырь.

– Вряд ли ты согласишься сама проводить меня, – невесело пошутила я.

– Ты пришла за путеводным светом, – мое лицо в огненном ореоле неумело скопировало кривую усмешку. – И я дам его тебе.

– Вот так просто? – сразу насторожилась я. – Не попросишь ничего взамен, не отправишь к черту на рога за какой-нибудь неведомой безделушкой, не назначишь испытание?

Пламя взвыло и выросло до неба, ослепляя буйством света, и я успела проклясть себя за длинный и острый язык, прежде чем сообразила – Жар-Птица смеется.

Она метнулась ко мне и зависла перед лицом, глаза в глаза, и я наконец ощутила исходящий от нее жар, окутывающий, пробирающий насквозь, расплавляющий и создающий заново.

– Ты уже прошла его, – свистящий голос вплелся в мои мысли, став их частью, продолжением, и я с ужасом осознала, что не могу уже разделить свои мысли и слова Жар-Птицы.

Я вскрикнула и отшатнулась, щуря глаза. Птица ждала, завернувшись в крылья, как полыхающий плащ.

– Неужели ты надеялась не обжечься, схватившись за огонь?

Я с трудом перевела дыхание. Путеводный свет я понимала, как нечто метафоричное и точно нематериальное. Меньше всего мне хотелось, чтобы этот свет меня испепелил.

Я заставила себя вспомнить Марью, вспомнить весь путь по лесу, все испытания, все ужасы. Я слишком далеко зашла, чтобы потакать страху.

Я выпрямилась и улыбнулась Жар-Птице:

– Я готова.

Ко мне потянулась огненная девушка с моим лицом, тонкие пальцы поднялись к моей шее, но ямки между ключицами коснулся уже острый загнутый птичий коготь.

И пламя объяло весь мир.

Я была этим пламенем, я горела в нем, смотрела сквозь него, рассыпалась пеплом и восставала из пепла, каждой клеточкой, каждой мыслью проживая испепеляющую боль, выжигающую и очищающую.

Эта пытка длилась и длилась и длилась, вечность свернулась кольцом вокруг меня, закусила хвост и мудрыми, терпеливыми глазами змеи смотрела, как умирает прежняя личность со всеми страхами и обидами, как от нее остается только звенящая, трепещущая суть, древко стрелы, и как эта стрела заново обрастает зазубренным наконечником и ярким, огненно-алым оперением.

Ведь единственное пламя, способное очистить, – это пламя стыда.

Я лежала на земле, прижавшись щекой к мерзлой, покрытой иголочками инея траве. С трудом сфокусировав взгляд, я увидела над собой Жар-Птицу, потускневшую, как потухающее пламя.

Она просто перестала меня ослеплять.

Сумрак стал прозрачнее и светлее, словно близился рассвет, туман редел, легкой дымкой поднимался к небу. Я осторожно, с трудом поднялась, прислушиваясь к своему состоянию, чувствуя, что во мне изменилось что-то значимое, но так и не понимая, что. Словно, наконец, исчез болезненный надлом, о котором я узнала, только когда он исцелился.

Внутри меня словно включили свет, и я видела все темные уголки, в которых копились черные мысли, усталость и озлобленность, все свои темные, тайные даже для меня самой стороны.

– Это и есть – свет путеводный? – хрипло спросила я, сжимая и разжимая кулаки. Меня потряхивало. Перед глазами все двоилось, словно на мир бросили покрывало с рисунком и очертания не совпали. Я знала, что вижу лес и его тень – Ирий, руины прекрасного сада, но не могла понять, откуда во мне это знание.

Может, мысли Жар-Птицы все еще были продолжением моих мыслей.

А может, только ее мысли во мне и остались.

– Да, – прошелестела она, щуря глаза-бусинки. – Мое перо – глупость, для тех, кто остался в Нави, оно ничем не отличается от гусиного. Оно не осветит ни ночной лес, ни царство мертвых. Путеводный свет нельзя вложить в чужую грудь, как в сосуд. Его можно только разбудить.

Я медленно вдохнула холодный кисловатый воздух, понимая и принимая изменения в себе, свыкаясь с новой собой. Было волнительно и немного страшно.