Зал и детская. Родители спали здесь, на раскладном диване, а у меня была тахта, застеленная постелью в крупные цветы и поверх — покрывалом с лисичками и медвежатами. И ещё у нас с Далой был ночник в виде грибка, мы рассказывали друг другу сказки от лица волшебной гусенички, которая в нём жила… Сердце защемило от нахлынувших воспоминаний. И я нащупала в кармане флакончик Олены. Сейчас решусь, выпью зелье. Узнаю, что же произошло на самом деле, отчего я попала в интернат, отчего два года оказались вычеркнуты из моей памяти…

Я достала пузырёк из кармана и уже приготовилась вытащить пробку, как с кухни донеслось громкое и обиженное:

— А кушать-то нечего!

Света. Со вздохом сунула флакончик на место и заглянула в маленькую уютную, но очень пыльную кухню. Всё осталось, как в детстве: холодильник в самодельной нише, тёплые неокрашенные доски полок и посудного шкафчика, милые занавесочки, совсем как в Избушке на курьих ножках. Самобранки вот только нет… А жаль. Потому что за тринадцать лет холодильник загнулся вместе со всеми продуктами, судя по запаху, там даже зародилась собственная жизнь. Картошка в берестяном коробе в углу кухни смахивала на сморщенные чёрные камни. Только специи в модных когда-то квадратных жестяных банках в горошек ещё пахли специями, но слежались в ископаемое.

Света смотрела на меня жалобно, то и дело сглатывая слюну. Агей перебирал картонки в шкафчике в поисках съестного. Я растерянно покрутила головой:

— Денег у нас… В сейфе есть, конечно, но это старые деньги, их у нас не возьмут…

Захар деликатно кашлянул и с глухим стуком поставил на стол замотанное в полотенце… нечто. Я хлопнула себя ладонью по лбу. Без слов. Вот балбес! Так и не расстался с горшком, стыренным у Рамона! Только что в нём варить? Если это не…

— Захар, это то, что я думаю?

Студент довольно улыбнулся, как кот над сметаной:

— Я же говорил, что пригодится! А некоторые нунукали, понимаешь!

Он развернул полотенце. Все сгрудились вокруг стола, толкаясь плечами и заглядывая в пустой горшок. Захар снова откашлялся и торжественно произнёс:

— Горшочек, вари!

— Что? — удивилась Света, а Яна презрительно фыркнула:

— Каша, фу! Мяса бы…

Агей хлопнул Захара по плечу, да так, что бедняга аж присел:

— Молодчина, студент! Курс выживания проходил, что ли?

А я неотрывно смотрела на дно горшочка, где совершенно ниоткуда появилась каша — пшеничная с молоком, распаренная и вкусно пахнущая печью и дымом. Она росла и ширилась, как сгусток плазменной инопланетной жизни. Вот уже и полгоршка, вот каша подбирается к краям, словно пыхтя от натуги и вздыхая пузырями. И только громкое: «Горшочек, не вари!» заставило её разочарованно замереть.

Очнулись мы от звона тарелок — Света деловито вынула их из посудного шкафчика и принялась протирать чистым вафельным полотенцем. Группа поддержки по-резвому расхватала кашу из горшочка и принялась молча глотать. А мне хватило и двух ложек. Нет, каша была зачётная: сладкая, идеально разваренная и заправленная маслицем, но на душе скреблись большие полосатые кошки. То ли квартира так подействовала, то ли зелье в кармане жгло…

Я оставила их в кухне и прилегла, не раздеваясь, в зале на диван. Тот самый, где спали каждую ночь мои родители. Растянулась во весь рост. Со мной всё ещё была Жаннина магическая книга, я положила её на грудь, обняла покрепче — пусть служит путеводной нитью в лабиринте воспоминаний!

Закрыв глаза, проглотила горькую до боли в языке настойку. И, только сейчас, отрезав все пути к отступлению, по-настоящему испугалась: а вдруг Олена была права, вдруг я узнаю нечто, что навсегда изменит мой мир? Вдруг мама с папой были совсем не такими, как я их представляла? И я просто-напросто загнала плохие воспоминания в самый дальний уголок мозга, заперев на ключик…

Ночник светится тусклым пятном на прикроватной тумбочке. В квартире тихо, только размеренно и громко тикают большие круглые часы в зале. Свечи. Их много. На столике, на подоконнике, на полу у кровати. Но света они почти не дают, лишь мерцают крохотными огонёчками, как светлячки. Мама, закутанная в тёплую пушистую шаль, сидит рядом со мной, держит за руку и шепчет непонятные слова. Прислушавшись, я разбираю только несколько строф: «Туманом запутаю, снегом укутаю, звездой укрою, от всего мира скрою…»

У мамы строгое лицо. Обычно она такая добрая и всегда улыбается, но сейчас… Строгая и решительная. Я что-то натворила? Неужели она сердится на меня или на Далу?

— Мама…

Она не отвечает, продолжая бормотать.

— Мама, мне страшно!

Её лицо вмиг теплеет от улыбки, мама наклоняется ко мне, и сухие прохладные губы надолго застывают на щеке. Потом я слышу торопливое:

— Ничего не бойся, доченька! Теперь всё будет хорошо. Спи.

В машине немного трясёт, но глаза у меня слипаются от усталости. Мы возвращаемся с катка — я, мама и папа, даже Дала смогла пойти с нами! Я придумала способ выносить ее из дома — в маленьком зеркальце! Мы накатались до изнеможения, папа выпил в буфете три кружки пива, поэтому машину ведёт мама. Пока я дремлю, родители вполголоса переговариваются и смеются чему-то. Шум мотора убаюкивает. Мама отлично водит машину…

Что-то неуловимо меняется в один момент, и я не сразу осознаю, что именно. Чьё-то присутствие жарким всполохом проникает в моё сознание. Кто-то страшный приближается к нам. В панике я стискиваю зубы и зову маму. Но она уже заметила. Машина ускоряет ход. Мы не едем — летим! Мамин затылок напряжён, папа тихо рычит ругательства. Тихо — чтобы не напугать меня. Безотчётно оглядываясь по сторонам, я вижу их издалека — тёмные огромные птицы стремительно приближаются. Мы на трассе одни. Ни машин, ни домов. Только деревья… И ужасные птицы! Они больше меня! Они гигантские! И злые, я чувствую их ненависть!

— Давай я поведу! — кричит папа. Мама тоже кричит:

— Не успеем поменяться! Я оторвусь!

Паника…

Удар…

Скрежет когтей по крыше машины…

Крик…

Кричу я. От ужаса.

А потом мы летим, кувыркаясь, в сторону… Машина болтает меня вниз и вверх, а я захлёбываюсь криком и замолкаю…

Мама не двигается. Папа шевелится и пытается выбраться из машины. Дверцу заело, он вышибает стекло локтем и лезет наружу. Мельком оглядывается на меня, и я вижу в его глазах бессильную ярость, отчаянную решимость.

— Папочка… Мама…

— Тшшш, медвежонок, — бросает мне папа. — Что бы ни случилось, молчи и не шевелись!

Я крепко зажмуриваюсь. Так лучше. Так не страшно… Когда не видишь… Но долго не выдерживаю — папа там, снаружи, против злых птиц совсем один!

Огромный медведь и три жуткие птицы с кожистыми крыльями на снегу. Белое, чёрное и красное… Красное — это кровь. Папа дрался, раскидывая напавших тяжёлыми лапами. Но они одолели его. Я отстёгиваю клапан ремня дрожащими, задубевшими пальцами. Я хочу к маме. Мама меня защитит.