2

Но тут у старост «Сеймейх нейфлим» лопнуло терпение. И Ичейже, и Хоне, сын даяна, протиснулись к орн-койдешу и стали строить магиду угрожающие рожи. Хоне, сын даяна, не мог сдержаться и начал покашливать. А когда магид Пискун посмотрел на Хоне, тот отчетливо показал ему пальцем в сторону печки… Тут только Шолем-Меир сообразил, что забрался слишком далеко, и начал загибать проповедь в другую сторону и нападать на людей, тех людей… тех, которые… То есть он ведь уже напоминал шкловской общине о блюде для пожертвований и о куске хлеба… Разве ж он, Шолем-Меир Пискун не знает, что шкловцы славятся своей благотворительностью и гостеприимством, что они жертвуют людям ученым, отдают последний двугривенный магиду… Но что из того? Есть среди них и такие, которые целыми днями сидят, учат Тору и молятся, а когда дело доходит до того, чтобы записаться в братство «Сеймейх нейфлим», в братство, которое всецело посвятило себя беднякам и обедневшим, или когда дело доходит до того, чтобы пожертвовать магиду, который должен выдать замуж свою дочь…

Файвка навострил уши, он обернулся и привстал на цыпочки, чтобы видеть, что будет делать Лейба-горбун. Ясное дело: сейчас ему «начистят морду».

Лейба-горбун сидит себе у печки и слегка кивает головой. Трясет серебряной серьгой-амулетом, трется горбом о горячие изразцы. Делает вид, что речь не о нем…

Только вдруг голос Шолема-Меира Пискуна раздается с такой гугнивой силой, будто в медную трубу протрубили. С высоты орн-койдеша он указывает пальцем в сторону печки и трубит в нос на весь бесмедреш:

— Где в То-н-ре, го-н-спода, есть ука-н-зание на та-н-ких лю-н-дей? Вот — а-гомл[187], вот — верблюд, вот — горб, вот — кривая спина! Ки маеле гере ху…[188]Он сидит и жует жвачку целый день, двигает губами, и молится, и учит… Но! У-мафрис эйнену фарсе…[189]Лапки-то у него сомкнуты…

— То-н-ме ху ло-н-хем![190]— закончил трубить реб Шолем-Меир Пискун. — Та-н-кой че-н-ловек да бу-н-дет нечи-н-ст для ва-н-с!..

И тут произошло то самое, чего Файвка и старосты «Сеймейх нейфлим» с замиранием сердца ждали весь вечер.

Брови Лейбы-горбуна полезли под ватную шапку, он отдернул руки от горячей печки и встал так резко, будто его укололи раскаленной иголкой. Те, кто сидел с ним на одной лавке, отскочили от него, как от оборотня, который на их глазах превратился в… получеловека-полуверблюда. Лейба-горбун побледнел, сел обратно и снова встал. Рядом начали, потупив глаза, смеяться в бороду. Но чем дальше от Лейбы — вокруг бимы и около орн-койдеша, — тем смех становился громче и язвительнее. Вытянутые пальцы, словно копья, указывали на него со всех сторон. Из женской галереи, сквозь почерневшую решетку, тоже высовывались белые пальчики, похожие на кривые свечки: «Вон там он!..» А магид Пискун, воодушевленный всеобщей поддержкой, повторил свое толкование:

— То-н-ме ху ло-н-хем!.. Та-н-кой че-н-ловек да бу-н-дет не-н-чист для ва-н-с!..

Теперь Файвка воочию узрел, что значит «начистить морду». Он увидел, что эта «чистка» гораздо серьезнее чистки самовара мелким песком. Лицо Лейбы-горбуна начало менять цвета: от красного до желтого, от белого до зеленого. Реб Лейба с трудом натянул трясущимися руками приспущенный овчинный тулуп, поднял высокий лохматый воротник и, как пьяный, двинулся к двери. Люди, посмеиваясь в бороду, расступались перед ним. Образовали две хихикающие стены и пропустили горбуна к выходу. Так реб Лейба выбрался наружу и растворился в темноте, не помолившись майрев. За ним выбежало только несколько бесстыжих озорных мальчишек.

В Старом бесмедреше между тем поднялся шум. Люди постарше начали ворчать, дескать, унизили человека с седой бородой. Некоторые насмешники пристыженно переглядывались. Однако молодежь, особенно старосты «Сеймейх нейфлим» и все те, кто держал их сторону, продолжали наперекор старикам смеяться над побегом Лейбы-горбуна. Женская галерея квохтала, как клетка, полная кур. Магид Пискун увидел, что его больше не слушают, и начал закругляться. Помянул еще раз блюдо для пожертвований и… У-во лециен гоэл… Ве-неймар омейн![191]

Файвка не стал дожидаться начала майрева. Его мучило беспокойство. Он выбежал посмотреть, как там Лейба-горбун. Наверное, ушел домой, не помолившись майрев. Как у Файвки, так и у реб Лейбы дорога была одна — через канаву, мимо огорода… Файвка быстро нагнал горбуна и, чтобы реб Лейба не заметил его, пошел за ним, держась края улицы, прижимаясь к домишкам.

Лейба-горбун шел посреди улицы, согнувшись, шлепая по мокрому снегу будто пьяный, путаясь в своем овчинном тулупе, как женщина в тяжелых юбках. От того что он согнулся, его горб вырос еще больше. Вылитый верблюд… Как раз такой, какого Файвка видел в русской хрестоматии на картинке… Гугнивый магид будто проклял его. Оборотил его, господи помилуй!

Несколько знакомых мальчишек бежали за оборотнем и кричало вслед. Но у Файвки защемило сердце. Мстительное чувство длилось недолго. Оно совсем выветрилось, как открытый сосуд с ядом. Файвка вспомнил, каково ему пришлось на ярмарке, когда кацап сорвал с него картуз, а все базарные торговки ухохатывались над ним.

— Ал датейфт атфух[192], — вспомнил он мораль из Поучения. За то, что ты утопил, тебя утопили. За все есть расплата в этом мире. Все возвращается, все бьет в ответ, как грабли, на которые наступили. Точно так же, как на ярмарке смеялись над Файвкой, а Лейба-горбун не пожалел его, так теперь все смеются над Лейбой-горбуном, и никому его не жалко… Никому кроме Файвки… Вы только посмотрите! Он больше не держит зла на Лейбу-горбуна. Напротив, ему досадно, что старого человека, калеку, так опозорили. Этот магид Пискун — паскудный тип, которого можно купить за ужин у Ичейже и натравить, как пса, на чужих людей, которые не сделали ему ничего плохого. А Хоне, сын даяна, вообще дурак…

Лейба-горбун, хромая, повернул к мостику, переброшенному через широкую канаву. На поношение уличных мальчишек он не отвечал, даже головы не повернул. Шел, как глухонемой. Хлюп-хлюп по мокрому снегу… Мальчишкам в конце концов надоело, и они отстали. И тут вдруг Файвка увидел, как, не доходя до своего каменного дома, Лейба-горбун зашатался и привалился ватными рукавами тулупа к сломанному забору пустого огорода. Файвка подбежал поближе, чтобы позвать из дому Башеву, если реб Лейбе станет плохо. К своему ужасу, он услышал, что Лейба-горбун тихонько, пугающе всхлипывает детским голосом в овчинный воротник, как могут всхлипывать только одинокие, несчастные старики.