* * *

– Папа думает, что овариотомия бесполезна, – говорит Анни. – Он показал мне сочинение одного американского врача, который вылечил пятерых женщин от болей и истерии, а он всего-то уложил их на операционный стол, хлороформировал, сделал разрез брюшной стенки и тут же его зашил.

Остальные переглядываются. В Америке все по-другому.

– Но ведь женщины поймут, что месячные никуда не делись, – говорит Элайза.

– Значит, эти ничего не поняли. Наверное, он им сказал или как-то еще их убедил, что месячные никак не связаны с яичниками.

Им всем известно, как мало женщины знают о собственных телах и самом процессе человеческого размножения. Алли вспоминает историю Мэй о родах, во время которых стало понятно, что мать знать не знает, как именно ребенок выйдет из ее тела.

– Мама тоже против, – говорит Алли. – Против овариотомии. Она говорит, что это изнасилование, выдающее себя за науку, и что в экспериментах мы не делаем различий между женщинами и животными. Она говорит, нельзя и дальше поощрять нервных женщин в их беспомощности, нельзя делать им поблажек, а надо приставить их к делу. Она говорит, что почти все беды женщин, которым не нужно зарабатывать себе на жизнь, проистекают от скуки.

И Алли предала свой пол, посодействовав подобному лечению. Мама пишет ей, что больных женщин такие операции излечивают лишь потому, что врачи наконец-то могут сказать, отчего они так плохо себя чувствуют – если не до операции, так после нее. Женские болезни составляют львиную долю врачебных гонораров; чем чаще врач приходит к лежащей на диване богачке, тем больше она выдумывает себе болезней и тем больше он получает денег. Операция же делает ее по-настоящему нездоровой, и обе стороны это полностью устраивает. Маме теперь кажется, что Мэй поступила лучше, поступила по-христиански, став сестрой милосердия, потому что ей надо было только ухаживать за больными. И еще мама написала статью для «Манчестер гардиан», где объяснила, почему каждой суфражистке надлежит еще и выступать против вивисекции. Мама и ее соратники видят сродство между вивисекцией и анатомическим театром – в иссечении живого тела под взглядами мужчин, в попытке вмешаться в само таинство жизни. Зависть к женской способности порождать новую жизнь понуждает мужчин к надругательству над телами женщин и животных, утверждает мама. Мужское насилие, сгубившее жизней больше, чем голод или болезни, порождено стремлением мужчин обрести власть над женским чревом: законным способом – при помощи брака – или незаконным – при помощи скальпеля. Алли все больше и больше жаль папу.

– Алли, душенька, по-моему, ваша мама против почти всего на свете. И что же, по ее мнению, нам делать – дозволять людям страдать и умирать?

– Наверное, она ответила бы, что смерть и страдания – часть человеческого бытия и мы должны относиться к ним с достоинством.

Анни пожимает плечами:

– И она хотела, чтобы вы стали врачом. Врачи так не мыслят. Папа сказал только, что пока не видит убедительных доказательств того, что ради результатов овариотомии стоит так рисковать здоровьем. Он ничего не говорил о животных или об изнасиловании.

Эдит поднимает голову:

– А мне кажется, она права. Ваша мама. Помните клитородектомию у доктора Стенли?

Все они ее помнят. Пациентку, уже лежавшую на столе с разведенными ногами в подставках, пришлось удерживать силой, пока не подействовал наркоз. Доктор Стенли, известный противник врачей-женщин, вытащил Анни из-за спин студентов-мужчин, вручил ей хирургические ножницы и предложил ими воспользоваться, отпустив шутку, которую они вряд ли забудут. Впрочем, операция прошла удачно, пациентка вскоре оправилась и зажила здоровой жизнью, излечившись от симптомов, из-за которых она чуть было не наложила на себя руки.

– Но именно затем нам и нужны женщины-врачи, – говорит Алли. – Поэтому нас так поддерживают. Нельзя лечить женщин так же хорошо, как это делают наши коллеги-мужчины, или даже лучше, и при этом отказываться от участия в неприятных процедурах. Если у тебя свищ, разве не предпочтительнее, чтобы тебя смотрел и пользовал врач твоего пола? А раз так, то женщинам-врачам надо учиться у опытных хирургов. Которые все пока что – мужчины. Мужчины, которым зачастую недостает такта. Нельзя требовать равенства, а потом говорить, что мы слишком нежные, слишком трепетные создания, чтобы учиться наравне с мужчинами.

Эдит качает головой. Она по-прежнему не отрывает взгляда от огня.

– Нет. Женщины поддерживают нас для того, чтобы мы реформировали медицину, а не для того, чтобы мы потворствовали жестокости во имя равенства.

Вы что же, хотите орудовать расширителем, как мужчина? Холостить женщин, как мужчина? Шутить, как мужчина, в анатомическом театре?

Алли ерзает. Ей случалось улыбаться шуткам доктора Стенли. Женщин, которые этого не делают, упрекают в непонимании юмора, в женской чувствительности, их не зовут ассистировать на операциях. Она вскидывает голову:

– Разумеется, нет. Но я хочу стоять в анатомическом театре. Я хочу, чтобы мне доверили держать расширитель. И чтобы этого добиться, я допускаю, что мне придется стать свидетелем практик, которых я не одобряю. И я допускаю, что это мое неодобрение мне придется держать при себе.

– Вам посчастливилось иметь весьма гибкую совесть. – Эдит встает. – Я же все чаще и чаще задаюсь вопросом, желаю ли я и далее участвовать в том, что творится в моем присутствии и с моего молчаливого согласия, – в истязаниях бедняков ради некоего сомнительного научного прогресса.

– Врачу нельзя быть сентиментальным, – говорит Алли.

– Бессмертной душе нельзя быть жестокой. Нельзя ставить честолюбие превыше человечности.

* * *

На первом и втором этаже светятся все окна, и дом похож на резной абажур из папье-маше, которые теперь мастерит замужняя сестра Анни, чтобы хоть как-то убить время. Окно в гостиной немного приподнято, и сквозь шелест платанов и громыханье повозок ветер продергивает звуки пианино и женский голос, подламывающийся на верхних нотах. Она и забыла, что тетя Мэри сегодня дает обед. Алли отпирает дверь ключом, который дядя Джеймс вручил ей по случаю ее двадцать первого дня рождения, – подарок, сделанный от чистого сердца и сердечно же принятый, хотя к тому времени ей уже довелось видеть и смерти, и рождения и держать ответ за вещи куда важнее коллекции картин дяди Джеймса. Она проскользнет к себе в комнату, ни с кем не встречаясь, но как же все это досадно, потому что ей очень хочется есть. После операций ей всегда хочется есть, они с Анни решили, что не стоит выискивать этому выспренних объяснений вроде того, что какая-нибудь жизненная сила берет свое, все дело в том, что они подолгу стоят на ногах и тратят много нервной энергии. Ладно, ничего не случится, если она пару часов поголодает. Она тихонько поднимается по лестнице, черная юбка шуршит по недавно выкрашенной в голубой цвет стене, и, когда Алли уже на галерее, из гостиной выходит тетя Мэри. Она еще оглядывается на кого-то, смеется. Алли изо всех сил противится ребяческому желанию отступить в тень, спрятаться.