– Знаю, знаю, дорогая. Со времен моей молодости мир очень переменился. Ну что, позвонить, чтобы несли чай?

«Взморье в Инверсее»

Альфред Моберли, 1879

Холст, масло, 95 × 56

Подписано, датировано ʼ78

Провенанс: семья Моберли, завещано галерее «Виктория» Алетейей Моберли Кавендиш в 1929 г.

Низко нависшее небо, две трети холста заняты тусклыми серыми облаками. Откуда-то из пустоты падает холодный свет, и темное, чугунное море лениво накатывает на каменистый берег. Из воды торчат валуны, которые не отбрасывают теней. Справа низкий мыс вклинивается между серым морем и серым небом, но не видно ни домов, ни людей, ни животных. Огромные плоские камни разбросаны по берегу, будто разбитые надгробия. Это единственный пейзаж Альфреда Моберли.

* * *

– Двенадцатая хочет поговорить с вами, мисс Моберли. Если у вас найдется пара минут. Она подумывает о том, чтобы специализироваться в хирургии, отчасти потому, что там реже отвлекают от работы. Всегда находите для пациента минутку, говорит им доктор Страттон, и вы очень скоро поймете, стоит ли тратить на него и вторую, но иногда Алли кажется, что часы в операционной предпочтительнее этих мгновений, когда ее просят излечить не болезнь, а страх. Мэй с этим бы лучше справилась. Она разворачивается, хотя весь день надеялась уйти вовремя, чтобы застать, наверное, последнее в этом году солнечное тепло. Впрочем, пациентка с двенадцатой койки солнца не увидит еще очень долго. Она полулежит, опершись на подушки, которые торчат по обе стороны ее головы, будто крылья. Постоянная боль в нижней части живота, периодические кровотечения, нервная слабость. Пальпируемый узел в левом яичнике.

– Миссис Хендерсон. Сестра сказала, вы желали со мной поговорить?

Миссис Хендерсон мнет в руке краешек простыни. Глядит не отрываясь в окно над изголовьем соседней кровати.

– Эта операция. Будут резать…

Алли прощается с мыслью о солнечном свете, пододвигает к койке стул – сестры не любят, когда кто-то, кроме них, на него садится, – и усаживается рядом с двенадцатой. Рядом с миссис Хендерсон.

– Вам страшно?

Миссис Хендерсон мельком взглядывает на нее и снова смотрит в окно.

– Бояться – совершенно нормально, миссис Хендерсон. Мне кажется, все пациенты так себя чувствуют перед операцией. Но мы очень надеемся, что после нее вы поправитесь. И сможете… сможете… – Чего же такого миссис Хендерсон не может делать из-за болезни? Она частная пациентка. – …Видеться с друзьями и играть с детьми. Заниматься домашним хозяйством, всюду ходить, совсем как раньше. И знаете, у нас теперь очень хороший наркоз. Вы как будто заснете, и все. И ничего не почувствуете.

Миссис Хендерсон еле заметно кивает. Все это она уже слышала. Она, скорее всего, боится не боли, – точнее, не боли она боится больше всего.

– Хотите, я попрошу сестру дать вам что-нибудь, чтобы ночью лучше спалось? Вам нужно хорошенько отдохнуть.

Она снова кивает, будто не осмеливаясь заговорить.

– Сейчас попрошу ее, миссис Хендерсон. А утром вернусь. Вы ведь знаете, я буду ассистировать доктору Страттон, так что я все время буду рядом. Завтра к вечеру все уже будет позади.

Миссис Хендерсон молчит. Алли кивает десятой и одиннадцатой, которых тоже накормили, велели набираться сил перед операцией – удаление груди, закрытие свища, – и идет к сестре, пусть даст миссис Хендерсон порошок. Другие пациентки, наверное, сумеют ей лучше помочь, ведь им всем предстоит пройти через одно и то же. Завтра у Алли первая овариотомия и всего лишь третья ее операция на брюшной полости, ей тоже нужно хорошенько отдохнуть. Она теперь плохо спит – с тех самых пор, как папа написал ей в январе то самое, единственное письмо.

Дорогая Алли, крепись, я так надеялся, что мне никогда не придется писать этого письма, а тебе – его читать.

* * *

– Он разрешил мне сделать первый надрез и зашить, – рассказывает Анни. – Хотя там было столько мужчин. Но, конечно, не обошлось без шуток о вышивании. Будь это мой шрам, я бы не отказалась от какой-нибудь «ленивой ромашки».

– А ты что сказала? – спрашивает Джейн.

– Предложила вышить его монограмму на животе пациента. Удивительно, как это он не согласился.

Все смеются. Анни и вправду говорит такое, чего никто другой не осмеливается сказать, и врачи, кажется, даже больше ее любят за эту бойкость, но Алли не уверена, что все ее рассказы – чистая правда. Иногда Анни и вовсе говорит какие-то вульгарности, словно бы соревнуется с мужчинами, стараясь им доказать, что и женщины способны на грубое словцо.

– Идут, – говорит Эдит.

Они встают, подходят к помосту, где пустой операционный стол дожидается миссис Хендерсон. Сестры удерживают ее с обеих сторон, словно полицейские – воровку. Зрачки у нее расширены, ноздри раздуваются. За ними идет доктор Страттон, и пока сестры помогают пациентке улечься на стол и затягивают ремни у нее на запястьях, она ждет, вся подобравшись, будто готовясь к танцу. Пациентка принимается что-то бормотать, когда ее хлороформируют. Затем умолкает. Сжатые кулаки разжимаются, дыхание замедляется. Алли иногда кажется, что доктор Страттон хоть и говорит о том, что всякая операция – это нервное напряжение и для пациента, и для хирурга, все-таки своих пациентов предпочитает видеть именно в таком состоянии. Ясность их сознания – не более чем помеха ее истинной работе. Быть может, хирургия и есть целительство в чистейшем его виде. Сестры накрывают лицо спящей пациентки подолом сорочки; ее уже побрили, подготовили к нетерпеливо ждущему скальпелю доктора Страттон.

* * *

Операция проходит как будто бы успешно, и на следующий день миссис Хендерсон уже в силах выпить немножко гоголь-моголя, но в среду у нее поднимается температура, и уже в четверг она мечется в горячечном бреду. Отправляют посыльного за ее мужем, который вместе с двумя их маленькими дочками еле-еле поспевает к ее смертному одру. Доктор Страттон – бледная, светлые прядки выбиваются из туго закрученных кос – отменяет все визиты, весь вечер перечитывает свои записи и пишет письмо совету учредителей; с тех пор как она заявила, что готова выполнить требование больницы к женщинам-хирургам и будет оперировать самостоятельно, попросив совет оставить профессора Дунстана на должности куратора хирургического отделения, доктор Страттон провела десять овариотомий и потеряла четырех пациенток. Это лишь немногим выше показателей смертности у профессора Дунстана, и выборка настолько мала, что эти отклонения, скорее всего, не имеют никакого значения. Сам профессор Дунстан всегда говорил, что хирурги учатся только на практике, и если страна хочет получить опытных хирургов, пусть сначала потерпит неопытных. Само чревосечение – операция столь новая, что тут любой порядок действий будет так или иначе экспериментальным. Овариотомия уже избавила сотни женщин – и здесь, и в Америке – от мешавших им жить симптомов, освободила их от страданий, на которые обрекла их согрешившая Ева.