Она склонила голову.

– Даже милая София называла то лето «неописуемым». Женщинам ее класса буквально не позволялось обсуждать дома политику. Многие вели себя довольно беспечно. Конечно, повсюду висели плакаты, предупреждающие о необходимости следить за своими высказываниями на публике, но мне кажется, что никто из нас не воспринимал это всерьез. И мы, уж конечно, не государственные тайны обсуждали.

Она снова отпила из чашки, а затем бережно поставила ее.

– Я бы не отказалась от чего-нибудь покрепче, если вы не возражаете. Только не говорите моей мамочке.

Она улыбнулась подошедшему с бренди Джеймсу, и мне в очередной раз пришла на ум мысль об актрисе, исполняющей свою роль. Я задалась вопросом, а не ошиблась ли Прешес Дюбо с выбором профессии. Пронзительно взвыл висевший на стене старомодный телефон с очень длинным витым шнуром. Пенелопа поднялась, чтобы ответить на звонок. На другом конце женщина – явно женщина, судя по высокому голосу, – принялась разглагольствовать, Пенелопа же кивала в ответ и посылала нам виноватые взгляды.

– Гиацинт, не вешай трубку. Давай я запишу, чтобы ничего не перепутать. – Растянув за собой шнур к столу у окна, она взяла записную книжку с ручкой, а затем, зажав трубку между плечом и подбородком, произнесла: – Давай, продолжай.

Тем временем я допила бренди и перечитала свои записи. Когда Пенелопа вернулась к телефону и повесила трубку, я положила ручку.

– Прошу прощения, это была моя подруга Гиацинт Понсонби из Национального архива. Она надеялась приехать завтра, но ее дочь прямо сейчас рожает ее первого внука! Гиацинт с мужем рванули в город, чтобы подоспеть вовремя. Она не может сказать точно, когда вернется, поэтому решила перед отъездом передать информацию мне. Это о дяде Джеймса Грэме. Гиацинт сказала, что с радостью пришлет по электронной почте сканированную копию, когда вернется, если нам захочется увидеть все в письменном виде.

Арабелла бросила на меня самодовольный взгляд.

– Я же говорила тебе, что не выдумала ее имя.

– Чье, Гиацинт? – Джеймс поднес бутылку бренди к моей чашке с кофе и, дождавшись моего кивка, плеснул солидную порцию. – Она совершенно точно реальна. Милая леди и потрясающий руководитель Женского Института, правда, Пенелопа?

– Несомненно. Ее бы стоило клонировать и поставить всех этих Гиацинт главными. Тут же наступил бы порядок во всем мире.

Пенелопа подняла висящие на цепочке очки для чтения и нацепила их на переносицу.

Я взглянула на Прешес. Лицо ее оставалось спокойным; руки – одна на другой – лежали на коленях. Она еле заметно дрожала, напоминая воина, готовящегося к битве.

Я порывисто потянулась к ней и взяла за руку. Грэм был не просто именем на листе бумаги, или в подписи к фотографии, или точкой на семейном древе. Он был тем, кого она знала, был совершенно реальным звеном, соединяющим ее с дорогой подругой, которая исчезла из ее жизни. Я поняла это и была благодарна ей, когда она сжала мою руку в ответ.

– Это могло бы привести нас к Еве, – сказала я.

Некоторое время ее взгляд оставался отрешенным, а затем она улыбнулась.

– Я очень надеюсь на это.

Горе – как призрак. Мы ждали, когда Пенелопа заговорит, все крепче и крепче держа друг друга за руки, словно отпугивая неустанных духов, которые всегда витали где-то поблизости.

– «Командир эскадрильи Грэм Невилл Сейнт-Джон родился 12 марта 1907 года, обучался в Итоне и Оксфорде. Работал в Дипломатическом корпусе в Рангуне, в Бирме, после чего вернулся в Лондон для работы в Министерстве внутренних дел. Отказался от должности в августе 1939 года и записался добровольцем в Королевские ВВС. После подготовки в июне 1940-го присоединился к 616-й эскадрилье в Леконфилде. Участвовал в Дюнкеркской операции и является одним из приблизительно трех тысяч мужчин, награжденных пряжкой «Битва за Британию» за участие с пятью убитыми на счету».

Ладонь Прешес в моей руке напряглась.

– Вы в порядке? – спросила я. Ее лицо окаменело, став похожим на корку льда, которая вот-вот треснет.

– Там еще что-нибудь сказано?

Мы обе посмотрели на Пенелопу.

– Боюсь, ничего информативного. – Она откашлялась и зачитала: «Был сбит над Каналом во время Битвы за Британию и госпитализирован в госпиталь Королевы Виктории в Ист-Гринстед, Западный Суссекс, с тяжелыми ожогами и переломами».

Пенелопа сняла очки.

– Тут вот какое дело. Гиацинт говорит, что его имя выгравировано на Памятнике Битве за Британию и на Доске почета в Часовне Королевских ВВС в Вестминстерском аббатстве. Но больше никакой информации нет – неизвестно, выжил ли он после госпиталя, или где может быть похоронен. Очень любопытно, не так ли?

– Полагаю, Гиацинт продолжает искать? – спросил Джеймс, бросив взгляд на Прешес. Казалось, ее тело съежилось, хоть она занимала ровно то же пространство на кушетке. – Мои родители никогда о нем не рассказывали, кроме того, что он пропал на войне. Мама всегда начинала грустить – думаю, они были очень близки. В конце концов я перестал спрашивать.

Пенелопа кивнула.

– Да, Гиацинт продолжает копать. Она как собака с костью – в хорошем смысле. – Она повернулась к Прешес. – Вы помните, видели ли вы Грэма после августа сорокового?

– Не помню… – начала Прешес, не вынимая своей руки из моей. – Может, и видела. Но это было во время Блица, не забывай. Была такая неразбериха. В какой-то момент он приезжал на побывку. Это я помню. Приезжал, чтобы повидаться с Евой. А затем после того, как он восстановился после ранений и вернулся в Лондон. – Она покачала головой. – Но когда это было – не представляю. Где-то во время Блица.

– Который закончился в мае сорок первого, – проговорил Колин. – Но ведь должна же быть какая-нибудь запись о его смерти – в войну он умер или после. Мама, ты не спрашивала в местном приходе?

– Я съездила проверить не только церковное кладбище, но и записи, так как Гиацинт сказала мне, что они не всегда совпадают. Я нашла записи о смерти и могилы обоих его родителей и его брата, но для самого Грэма таких записей нет. Только запись о его крещении, так что, по крайней мере, мы знаем, что он существовал.

– Конечно, существовал. Как и Ева. – Прешес отвернулась от меня к огню и наблюдала, как языки пламени переплетаются, словно языки любовников. – Я помню, как они танцевали в этом самом доме. Они были так счастливы. – Она убрала свою руку и сделала глубокий вдох. – Я бы хотела остановиться на этом. А теперь, – она положила ладонь на подлокотник кушетки, – я, пожалуй, пойду отдохну. Я совершенно вымоталась.

Колин шагнул к ней, взял ее за локоть и помог подняться.

– Конечно, бабушка. Я отведу тебя в твою комнату. – Она посмотрела в его лицо, и улыбка преобразила ее, на миг показав мне молодую женщину, которой она когда-то была. Женщиной, которой она, возможно, до сих пор себя считала.