И не зря потащился, потому как с порога объявили Агнешке, чтоб шла к Чернице, а мальцу сказано было отправиться восвояси, забрав с собой и двух своих плешивых спутников. На «плешивых» Багумил осерчал, а Прошка обиделся и не преминул укусить девку, что не пустила их в дом, за ногу.

Да только, видно, дурное случилось в тереме, пока не было Агнешки, потому как Прошу не прибили даже, не пнули, только втащили словницу Ханну в дверь да захлопнули дверь эту перед носом бродячих певцов.

Сказано было, что Эльжбета Казимировна уж почивать легли, а вот княгине старой помощь лекарки надобна.

— Упала я, Ханна. Оступилась и упала, — проговорила Агата, и жалко стало ее Агнешке до слез. Видела она хорошо следы этого падения — и след от бабьих когтей на щеке княгини, и вырванную прядь волос, и кровавый след на шее, и синяк на белой ножке — точно по форме носок дочкиной туфельки. И алый след на ключице — след жаркого поцелуя.

Все промыла Агнешка, приложила травяную примочку. Принесла из запасов взвар успокоительный.

— Как я завтра… — в задумчивости пробормотала Агата, когда уж все почти было окончено.

— Завтра краснота спадет и не видно будет ничего. Попросите Павку пониже косу вам заплести — и вовсе скроется след. А на щеке за ночь исчезнет.

— Да не о том я, Ханна. Уйди от греха. Прочь. Убирайся.

Агнешка, прижав к себе узелок с лекарствами, двинулась в сторону покоев Эльжбеты…

Дверь отворилась без скрипа. Ждали. А может, напротив, не ждал уж никто. И без того жарко было в зале, полном людей. Умел Войцех собрать князей. Вон сколько набежало. Старики, что за свой удел дрожат; старшие сыновья, что со стариками своими не в ладу; младшие сыновья, что хотели бы в обход старших удел получить под свою руку. Набежали шавки, затявкали. Заплелись клубком падальщики, делят шкуру недобытого волка. Милош — гостеприимный хозяин — сидит, улыбается из-под седых усов, да только сразу видать: не он тут нынче за главного. Войцех. Отец.

Вспомнил Тадек, как метался от двора ко двору, уговаривал, упрашивал.

Поправил Тадеуш белый платок, поднял воротник. Знал, поздно или рано, придется с отцом лицом к лицу встать. Подготовился он ко встрече. Еще болели ребра от отповеди, когда, вытянув перед собой наговоренную книгу, отцом когда-то данную, направил Тадеуш против самого себя собственную силу, заставил белые ледяные змейки войти под кожу обжигающими иглами, кроить и перешивать контуры скул, линию подбородка.

Легко оказалось для всех стать Якубом. Привыкли люди от наследника глаза прятать, а если и глядят — так на белый платок. Да только отец не таков. Умеет Войцех Дальнегатчинский смотреть, все замечает.

Встал из-за стола, едва вошел Тадеуш. Тогда только и заметило Якуба Бяломястовского галдящее по лавкам воронье из мелких уделов.

Подошел Войцех. Посмотрел пристально в глаза — у Тадеуша едва ноги не подкосились. Узнает. Как воды подать узнает.

Не признал. Обнял крепко, отечески, да не так, как обнимал родного сына. Проговорил:

— Здравствуй Землицыным благословением, Якуб, князь Бялого мяста. Рад я, что ты пришел за наш стол. Ты отца потерял по прихоти Кровавого Владислава, а я сына. Думал я, что Тадеку моему когда-нибудь станешь ты братом, а вот как повернулось все, как сделалось.

Все умолкли, глядели на них с интересом и опаской.

— Не звал бы ты в голос, князь Войцех, того, кому за этим столом нет места, — сказал Тадеуш тихо. Голос глухой вышел и хриплый. Карканье воронье — под стать собравшимся в круг трупоедам. — А ну как услышит Владислав Чернский? О том, как он полста бояр в тереме замертво уложил, не шелохнувшись, и отповедь его не коснулась, сказки сказывают. Так в те поры ему тринадцать лет было, а сейчас Владислав в самой для мага поре. Не хочу я, Войцех, чтоб на моей совести реки крови вашей были.

— Молодец, Якуб, — похлопал Тадека по плечу отец. Ожгло чужое имя, словно прикосновение проклятого металла, встало в горле костяной иглой. — Не зря натаскивал тебя Казимеж, Бяломястовский Лис. Осторожен ты. И не виню. Владислав Чернец — словно занесенный меч. Надо всеми нами, а над тобой особливо. Не успел я это лезвие от сына отвести, тоже, как ты… осторожничал. Да только сжег и закопал я осторожность свою вместе с сыновьим телом, отдал Землице ею данное, а взамен получил месть как отповедь. Помогают князю Владу ветер и небовы твари, забыл он о том, что за всякое действо ответ полагается. Ударил он нас, каждого, меня ударил. Жизнь из меня, сына забрав, выбил одним махом. Не дает ему Землица отповеди, отступилась, так я дам.

Войцех поднял широкую ладонь с короткими, украшенными шрамами пальцами. Собрал пальцы в крепкий кулак. Потряс им в воздухе, словно мог Чернец видеть его. Страшно было лицо князя. Не человек, не господин — зверь загнанный, отчаянно оскалившийся.

— Себя тебе не жаль, так хоть наследника пожалей, — проговорил Тадеуш. В первый раз за долгие годы не пришлось кривить душой. Испугался он за брата крепко. — Ведь за то, что ты тут говоришь, за то, что сделать хочешь, не ты — род и удел твой ответят. Да, не убьет Владислав последнего в роду. Даже он, зверь, на такое святотатство не осмелится, да только кто помешает ему сделать Лешека твоего калекой, Войцех, вытолкнуть из ума, превратить в юрода, да стать при нем наставником, призреть бедолагу умалишенного вместе с его уделом? Подсунет под него девку, а потом, как родит она нового князя Дальней Гати — и прежнему господину конец.

Войцех слушал с каменным лицом. Гости на скамьях заерзали. Уж не так сладок показался им кусок, что сулил дальнегатчинец. А ну как за этот кусок отъест у них Владислав мяса вдоль хребта, да и сам хребет перекусит?

— Верно, Якуб Бяломястовский. Не зря говорил Казимеж, что лучшего советчика, чем ты, ему не сыскать. Да только не сберегли твои советы старого лиса. Дотянулся до него Чернец. Сам ты сказал, что в полной силе Владислав. Сорочину недавно перешагнул. Еще силен он, уже мудр, а умен и скор всегда был как ветер. Не сам терзает соседние уделы — радуга за него старается. Не успели снега сойти, по самой границе Дальней Гати три окошка радужных отворилось.

Князья зашептались: верно, у каждого было, что сказать о радужном проклятии.

— Думаешь, можно от него спрятаться, пересидеть у девки за подолом, затаиться в своем углу да подождать, пока отдаст Чернский палач Землице душу? Долгонько придется сидеть. Сидеть, запершись в дому, да с голоду подыхать, раз волк на дворе, или выйти за порог да прижать зверюгу рогатиной, выдавить жизнь из серого упыря? Как хочешь, князь, я тебя не неволю. За тобой твой удел, маги, мертвяки…

Тадеуш стоял, обливаясь холодным потом, под направленными на него, на него одного взглядами. Не будь лицо его повязано белым платком — едва ли вынес бы, да только схоронил его белый плат, защитил, словно заклятье. Будто встал между ними и соседями-князьями Якуб Бяломястовский. Будто он с ними заговорил: тихо, спокойно, печально.