греза моих подростковых фантазий, рыжекудрая маркиза ангелов Анжелика, давным-давно брошенная своим Пейраком и состарившаяся в одиночестве.

Вот, собственно, и вся история. Остается добавить, что по прочтении повести на меня обиделись жены моих друзей и знакомых, носящие имя Вера или имеющие отчество Геннадиевна. Прочитав повесть, вы поймете – почему. Моя жена, с которой я к тому времени состоял в браке уже пятнадцать годков, задала мне несколько внешне невинных, но довольно коварных вопросов, призванных прояснить, а уж не сам ли я и являюсь прототипом Кости Гуманкова. Но я успокоил ее, показав записку со словами «Привет от прототипа!». Ее во время творческого вечера прислал мне из зала один приятель юности, женатый на общей знакомой. Но на самом деле я имел в виду совсем не его. Я лишь воспользовался его фамилией Гомонков, поменяв первое «о» на «у» и «гуманизировав» ее таким образом… Кстати, после выхода повести я получал письма от «прототипов», удивлявшихся, откуда я так хорошо осведомлен о тайной драме их личной жизни, случившейся именно в Париже. «А может быть, – приходит мне в голову, – неведомый читатель, упорно полагающий себя прототипом твоего героя, и есть главная награда писателю за труды?» Недавно «Парижскую любовь…» перевели на китайский язык. Возможно, кто-то из поднебесных читателей тоже подумает, что это книга про его потерянную и незабываемую любовь. Кто знает…

1997, 2017

Пророк

И жало мудрыя змеи…

А. Пушкин, «Пророк»

Поэту Василию Самородину приснилось гениальное стихотворение. Потрясенный и полупроснувшийся, он выскочил из пододеяльных субтропиков в приполярье своей непротопленной квартиры, схватил с тумбочки карандаш и блокнот, чиркнул три лирические звездочки и собрался уже вывести первую строчку шедевра, но тут – черт побери! – карандаш сломался. Обломок грифеля юркнул вниз и затерялся в складках простыни.

Бранясь и стеная, наш поэт метнулся на кухню и длинным хлебным ножом принялся яростно оскабливать карандаш, но графит все крошился и крошился. Наконец, настрогав пишущий огрызок, Самородин воротился в комнату, взял в руки блокнот и вдруг понял, что в борениях с писчей принадлежностью совершенно забыл приснившееся стихотворение.

Он чувствовал: достаточно вспомнить первую строчку – и весь эпохальный текст сразу проявится в памяти, словно изображение на фотобумаге, плавающей в корытце с химическим раствором. Но именно первой строчки, этого черного пятнышка, из которого возникает весь снимок, и не было.

Самородин печально огляделся и заметил на тумбочке, около массажной щетки, новенькую авторучку с золотым тиснением: «Делегату Второго внеочередного слета писателей-трезвенников». Третьего дня он подобрал эту ручку под столиком в ресторане городского клуба литераторов.

Философически улыбнувшись, Самородин заглянул в холодильник. К горлышку пивной бутылки наподобие аптекарского ярлыка была прикреплена записка следующего содержания:

Вась-Вась!

Надеюсь, сегодня ты не скажешь, что не заметил моей записки. Напоминаю о твоих супружеских обязанностях:

1) Взять в поликлинике обменную карту для Катенка.

2) Купить 10 (десять) килограммов картошки.

3) Прояснить наши жилищные проблемы.

Целую!

Твоя, если ты еще не забыл, жена Вера.

Самородин вздохнул, но деваться некуда: эту неделю в приступе великодушия он обещал посвятить семье. Недавно наш поэт закончил перевод первой части бескрайнего романа в стихах, принадлежащего перу маститого периферийного автора. Всю первую часть герой эпоса – Алтын-батыр без устали скачет по степи, чтобы записаться добровольцем в Красную армию. По дороге он поет песни, помогает бедным и совершает подвиги. Гонорар за первую часть был уже до копейки расписан исстрадавшейся Верой по статьям семейного бюджета, и она вот уже несколько дней не повторяла свой любимый афоризм: «Раньше глупые женщины шли за декабристами, а сегодня идут за поэтов!»

Но Вера еще не знала, что во второй части Алтын-батыру предстояло попасть в плен к белым, героически бежать, снова скакать по степи и полюбить в пути прекрасную батрачку Айгюль. Знаменитый периферийный автор, не покидая президиумов, срочно дописывал вторую часть и кусками пересылал Самородину со своим дальним родственником, возившим в заснеженную Москву соленую черемшу. Ну а третья часть романа – о легендарном участии Алтын-батыра во взятии Перекопа – пока только зрела в недрах маститого подсознания. Жаль только, что качество подстрочников, которые изготовлял в свободное от черемши время дальний родственник, учившийся русскому языку у просвирен Черемушкинского рынка, не давало возможности Самородину по-настоящему расправить крылья своего таланта. Как говорится, каков текст – таков контекст.

Допустим, в подстрочном переводе значилось:

Лети мне навстречу (в лицо), степной ветер!

Скачи вперед, мой верный (надежный) скакун!

Наш поэт, побродив по своей малогабаритной однокомнатной квартире, перетолковывал так:

Скрипи, седло мое, скрипи –

Скачу я по родной степи!

И так – три тысячи двести пятьдесят шесть строк…

Мучаясь оттого, что за переложением подстрочников и прочей кормящей поденщиной совершенно заброшено свое, кровное творчество, Самородин пошел в ванную, где Вера в несколько рядов развесила выстиранное белье. Пробравшись к умывальнику, он взглянул в зеркало и очень себе не понравился: несвежее лицо, взлохмаченные волосы, тоскливый взгляд… Но, совершая водные процедуры, наш поэт постепенно открывал в своей внешности все новые и новые достоинства, а вышел из ванной в полной уверенности, что если бы он катался на горных лыжах, играл в большой теннис, плавал в бассейне и стригся у своего парикмахера, то имел бы вид не хуже, чем некоторые писатели-международники, измученные непрерывными разлуками с Родиной.

Рассеянно позавтракав, Самородин снял с вешалки свое новое английское пальто, на которое Вера мужественно отдала половину алтын-батырского аванса, и отправился в детскую поликлинику, расположенную в соседнем квартале.

Внесем ясность. До пяти лет дочерью Катериной – Катенком – денно и нощно занималась теща, вдова строевого командира. Она увозила внучку к себе и низвергала на нее водопады требовательной нежности. Самородинские родители тоже очень любили Катенка, но на расстоянии. Им было некогда. Выйдя на пенсию, они все свободное время тратили на бурный разбор и шумный анализ различных недоразумений, накопившихся за сорок лет совместной жизни. В их Семью мог бы прийти мир, но Самородин-старший наотрез отказывался толком объяснить, где он находился в ночь с первого на второе мая 1955 года…

Теща, разумеется, была счастлива, что безраздельно владеет Катенком, но при случае любила туманно порассуждать о неких бессердечных людях, равнодушных к собственным внукам. Нашего поэта и его жену такое положение дел в общем-то устраивало, они даже начали забывать о том, что в малогабаритной однокомнатной квартире втроем жить невозможно, особенно если глава семьи – творческий работник, требующий покоя и уединения.

Но вот неделю назад Катенок с детской прямотой и объективностью заявила, что одинаково любит всех отпущенных ей природой бабушек. О-ди-на-ко-во! На следующий день теща в ультимативной форме отказалась держать у себя «самородинского подголоска». Наш поэт откровенно, в глаза назвал тещу «старой мясорубкой» и отказал ей от дома, а ребенка тут же переправил к родителям.

Однако вскоре позвонила самородинская мама и мягко высказала мысль о том, что все они поступают очень дурно, лишая Катенка необходимого, благотворного воспитующего общения со сверстниками, каковое она несомненно обретет в детском саду, куда ее и нужно срочно определить. Вера нехорошо усмехнулась, а наш поэт отправился в Союз писателей за рекомендательным письмом, оттуда в РОНО, а уж потом, получив туманную резолюцию, в детский сад, где затравленная директриса заявила ему, что принять ребенка не может, ибо дети и так сидят друг у друга на головах…

– Ну хоть одна свободная голова есть? – улыбнулся Самородин, вообразив себя белозубым горнолыжником.

– Что? А-а-а… Шутите!

И Катенка взяли. Но теперь понадобилась «обменная карта», иначе говоря, справка из детской поликлиники. Туда-то и отправился наш поэт, но и там его ждали трудности: в городе гуляла эпидемия гонконгского гриппа, и доктора то ли сами недужили, то ли сидели со своими захворавшими детьми. К двум оставшимся в наличии терапевтам выстроилась бесконечная вереница пациентов. Самородин привычно занял очередь и, чтобы не терять времени, отправился за картошкой. В третьем