– Не расстраивайся, – начал успокаивать Гена. – Мы еще поборемся! Ты что-то давно у нас не рецензировал. Деньги не нужны?

И он протянул Самородину тоненькую папочку. Это была рукопись того самого слабенького, но очень сердечного поэта-фронтовика, все еще продолжавшего руководить литобъединением при арматурном заводе «Красный витязь».

– Жив курилка! – разъяснил Гена. – Курить, правда, бросил, а вот стихи еще нет… О-очень слабенькая рукопись, но дядька замечательный! Помнишь? – Брови выгнулись в человеколюбивую дугу. – Сначала хотели дедушку на год передвинуть, но потом посчитали: фронтовик, два инфаркта, молодежь пестует… Нельзя! На тебе остановились. Берешь на рецензию?

– Беру! – ответил Самородин.

Простенький замысел Гены он видел насквозь и заранее представлял себе, как через неделю вернет рукопись с отличной рецензией, и Гена, растерянно хлопая бровями, будет благодарить за доброту, гуманность и не сможет на место ветерана вставить какого-нибудь хмыря, балующегося стишками в свободное от распределения стройматериалов время.

Из ванной тянуло клубничным шампунем. По сложившейся традиции наш поэт лежал, отвернувшись к стенке, и ждал: любострастная Лика до и после была необыкновенно стыдлива.

Самородин терзался. «Черт с ним, с Геной, – думал он. – Для Гены литература – кормушка! Не больше. Но я-то! Я?! Ведь есть что сказать. И как сказать тоже, кажется, знаю! Почему же вместо служения получается мышиная возня? Почему?!»

И вдруг наш поэт ощутил в груди ту самую счастливую муку, с которой проснулся сегодня утром. А значит, следом в памяти должно было всплыть то самое пригрезившееся великолепное стихотворение!..

– Ну, вот я и пришла! – услышал Самородин теплый щекочущий шепот.

В тот же миг от прикосновения влажного Ликиного тела его тряхануло, будто током.

В 16.30 по путевке бюро пропаганды Самородин выступал перед молодежью Макаронной фабрики на тематическом митинге «Честь смолоду!». Но молодежь разбежалась, несмотря на пикет, выставленный у проходной, и в зале сидели исключительно пенсионерки, активистки соседнего ДЭЗа, да еще нерушимый отечественный треугольник: парторг, профорг, комсорг.

Наш поэт по сценарию должен был выйти на сцену первым, но чета акробатов буквально упала перед ним на колени, потому что у них «горело» еще одно выступление за городом. Стоя за кулисами, он наблюдал, как, тяжело дыша, опасно проминая половицы и обливаясь по́том, акробаты делают свою ломовую работу. В какой-то момент парень, одетый в черное трико, ошибся, и тогда девушка, обтянутая белым, сказала ему на ухо, не переставая профессионально улыбаться, что-то такое, от чего он покраснел и, не разжимая губ, выругался. А из зала все это художественное перетаскивание тяжестей выглядело как легкое, живое, ажурное сплетение тел, символизирующее извечную борьбу света и тьмы.

Между тем за кулисами скапливались все новые участники митинга-концерта. Блистая чешуйчатым платьем, тощая концертмейстерша из филармонии капризно уверяла, что близко не подойдет «к этой развалине», сиречь фортепьяно. А два певца из той же филармонии преспокойно травили анекдоты, ибо знали: никуда она не денется, подойдет и будет клацать сколько положено. Тенор прикуривал анекдоты один от другого, а бас только похмыкивал, точнее, погромыхивал в ответ.

Наконец объявили Самородина, назвав его, естественно, Смородиновым. По пути на сцену наш поэт повстречал мускулистую девушку-акробатку, и она ему благодарно улыбнулась.

Предупрежденный о молодежной аудитории и жизнеутверждающей теме митинга, Самородин заранее приготовился читать отрывок из «Живой пустыни». Когда он закончил, старушки переглянулись, словно куры на насесте, а монолитная тройка энергично проаплодировала. И тогда, разозлившись, наш поэт взял да и прочитал стихи о двух похоронках, которые лежат в одном доме, в одной семье, в одной старенькой шкатулке. Первая похоронка, старая, пожелтевшая, – из Германии, вторая, совсем новенькая, из Афганистана… Пенсионерки, вытирая друг другу слезы, долго хлопали, нерушимый треугольник воздержался. За кулисами расчувствовавшийся филармонический бас долго мял Самородину руку и громоподобно покашливал.

Наш поэт получил от профорга подписанную и заверенную печатью путевку, сулившую в семейный бюджет еще пятнадцать рублей, и уже спускался в гардероб, когда выпущенный на сцену бас запел:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился –

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился…

«Все-таки Пушкин – гений! – думал Самородин, покоряясь гардеробщику, настойчиво предлагавшему помощь в простом деле одевания пальто. – Гений! Понимал Александр Сергеевич, что просто так пророком не сделаешься. Нужно, чтобы в пустынном месте тебя повстречал шестикрылый серафим…»

…И он к устам моим приник

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замерзшие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом…

Удивляясь, что мелкое лихоимство проникло уже и в заводские клубы, наш поэт отдал гардеробщику двадцать копеек и пошел к выходу. А из усилителей, развешенных в холле, гремело:

…И обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!

На улице была страшная толчея: рабочий день кончался, и люди разбегались по домам.

В задумчивости Самородин добрался до писательского клуба – старомосковского особнячка с большой красивой вывеской:

Городской дом литераторов имени

М. А. Берлиоза

По сложившейся традиции в дверях его остановили и, не признав за своего, потребовали предъявить членский билет. Пока он рыскал по карманам и переругивался с вахтершей, с улицы в вестибюль ввалился дублено-пыжиковый гражданин, чье лицо нашему поэту показалось знакомым.

– Пустите его! Он писатель, – мимоходом заступился пыжиковый гость за Самородина и дружески помахал рукой дежурному администратору.

И только раздеваясь, наш поэт вспомнил, что, проведывая на Черемушкинском рынке дальнего родственника маститого периферийного автора, он встречал там и этого самого гражданина, по соседству торговавшего маринованным чесноком.

Подобно былинному витязю, Самородин оказался на перепутье трех дорог. Справа располагались библиотека и читальный зал. Влево уходила ковровая дорожка, ведшая в правление. Вниз, в ресторан, влекла широкая лестница, украшенная мраморным Аполлоном: одной рукой он держался за арфу, а другую откинул в изящном удивлении. Многие поколения писателей в трудную минуту опирались на надежную длань Мусагета – и античный мрамор давно уже был заменен гипсовым протезом, периодически обновлявшимся.

Озабоченный своими жилищными проблемами, Самородин свернул влево. Перед входом в правление красовалось огромное мозаичное панно, изображающее бескрайнее хлебное поле. Через поле по грудь в колосьях брели три человека: усатый и сутулый Горький, хмурый и вдохновенный Маяковский, а вел их под руки невысокий круглоголовый мужчина в больших роговых очках. Это – Михаил Александрович Берлиоз, знаменитый критик, трагически погибший в 30-е годы на Патриарших прудах, под трамваем.

В приемной правления нашего поэта встретила знаменитая тетя Груня, фиолетово-седая дама с хриплым, как у бича, голосом. Всех писателей, независимо от веса в политике и литературе, она называла «зайцами».

– Заяц! – сказала она. – Ты бы еще ночью пришел!

Выяснилось, что крупный организатор литературного процесса, от которого зависело решение жилищных проблем, уехал в горком на совещание, поэтому прием по личным вопросам не состоится.

– Но ты, заяц, не расстраивайся! – успокоила тетя Груня.

Выяснилось, что крупный организатор литературного процесса сразу после совещания вернется в клуб на банкет, посвященный проводам на Родину делегации прогрессивно настроенных корректоров Барселоны.

Имя крупного организатора хорошо известно советскому и зарубежному читателю. Слава его началась много лет назад, когда он возглавил всенародный поход за введение совместного обучения в школах. Тогда все зачитывались его романами «Вихры и косички», «За одной партой», «Каникулы вдвоем». Сегодня он снова в центре общественного внимания, потому что целиком отдал себя святому делу восстановления раздельного обучения. Кто не знает эпопеи «У каждого свой путь»? А недавно по телевизору показывали трехсерийную ленту, снятую по его повести «Опасное соседство». Кроме того, крупный организатор воспитывал и направлял других писателей, распределял между ними квартиры, дачи, машины, загранпоездки, сам ездил за кордон и принимал зарубежных гостей…

– Так что, заяц, карауль возле банкетного зала! – подсказала добрая тетя Груня.

Самородин спустился в «исписанный» зал ресторана заказал кофе,