Плакать?

Но я не любитель слез. Да и поплакали мы уже в Омске, слава Богу. Поплакали, отходя от него, поплакали, пробираясь зимой 1920 года из Сибири в Маньчжурию. Все слезы выплакали…

В эти дни в городе доживали последние сибирские – колчаковские – деньги. Помню такой эпизод.

Я получил в газете свое первое жалование: двести с чем-то иен. В два часа, как всегда, я пошел обедать и, как всегда, в дешевую городскую столовую, где обед стоил на сибирки 500 рублей (30 сен на иены). Обедали здесь главным образом беженцы, привык к ней и я.

Столы поставлены тесно, за ними много женщин. Когда, расплачиваясь и ища мелочь, я вместе с нею вынул из кармана и две стоиенные кредитки, – разговоры за соседними столами мгновенно смолкли. Я никогда не забуду ошеломленное выражение нескольких пар жадных женских глаз, приковавших взгляд к моим рукам, шелестящим деньгами. Продли я пытку, право, нельзя было поручиться, что какая-нибудь из этих женщин, загипнотизированная шелестом и видом денег, не бросилась бы на меня и не попыталась отнять их.

Так непомерно были велики для беженцев эти маленькие деньги…

Но назревал новый переворот. Японцы вооружили разоруженные части каппелевской и семеновской армий, просочившиеся в Приморье. Однажды мой японец сказал мне:

– Э!.. Эт-то!.. Как его?.. Кажется, завтра будет переворот.

– Это определенно?

– Определенно не извецно, но кажется.

Я поехал к Николаю Меркулову, который мне нравился басовой раскатистостью капитанского голоса и решительностью жестов. Дома его не было.

– Завтракает в ресторане «Золотой Рог».

Знаменитого человека я застал в большом кабинете с балкончиком в общий зал. С ним было еще двое каких-то господ. На столе стояла водка и на закуску только что поданные, отварные, дымящиеся, нежно-розовые кетовые пупки с картофелью.

Выпил и я.

– Я думаю так: Приморье должно стать японским генерал-губернаторством! – сказал Меркулов, когда я ему сообщил о готовящемся перевороте. Сказал и поглядел на меня вопросительно, ища сочувствия…

Но переворот в эту ночь не состоялся. Он произошел лишь через несколько недель.

Обычный для таких событий гвалт, шум и редкие выстрелы.

Я, конечно, не дома. Стрельба идет в районе улицы Петра Великого, там, где помещалась медведевская Госполитохрана. На Светланке, с винтовками, переворотчики.

Они с угла обстреливают балкончик Госполитохраны, часовой которой не хочет сдаваться. Этот человек был единственным солдатом, защищавшим правительство Медведева. Потом его все-таки «сняли». Впоследствии я узнал, что фамилия смелого человека была Казаков…

Этот год [1921] был знаменит совершенно исключительными в истории русской журналистики газетами, расплодившимися во Владивостоке.

Они создавались так. Несколько наборщиков организовывались в артель, и артель эта отыскивала редактора – обычно, какого-нибудь запьянцовского журналиста. Принцип оплаты был марочный. Тон – ярко-желтый. Брали и за напечатанное, и, главным образом, за ненапечатанное. Эти газетки обложили данью все игорные притоны и все публичные дома Владивостока. Марочных редакторов часто били, но они от этого в уныние не впадали.

Одна из таких газет, кажется, «Руль», оказалась выдающейся даже в области шантажа: талант исключительный выявила. Редактировал ее известный всему Дальнему Востоку фельетонист Кок (Николай Панов), впоследствии расстрелянный большевиками…

За два года до нашего знакомства Кок был богат, владел с отцом лучшей типографией в городе и большим домом. Кока расстреляли за то, что многие из людей, прибывших с большевиками во Владивосток, став у власти, не могли простить фельетонисту его насмешек и издевательств.

Войска Меркулова стали наступать на Хабаровск и взяли его. Было много молебнов. Потом Хабаровск отдали, и опять было много молебнов. Кольцо партизан все сильнее сжимало Владивосток.

В связи с этим случались уже и курьезы. Однажды в редакцию «Владиво-Ниппо» пришел посыльный, сунул мне пакет и попросил расписаться. Я расписался, а когда посыльный ушел и я вскрыл пакет, то в нем оказались прокламации красных и номер «Красного Знамени», отпечатанный где-то в таежной деревне…

Красные на Угольной, в тридцати верстах от Владивостока. Нейтралитет с японцами, очищающими Приморье, стянувшими последние отряды к городу. Завтра уходит запоздавший пароход, какой-то японский «Мару», послезавтра большевики займут Владивосток. Ехать мне или нет?

Два года я дрался с большевиками, но драться с человеком не значит узнать его. Почему же не посмотреть, не познакомиться? Перспектива слишком заманчива, но и опасность велика, если большевики знают обо мне все.

Остаюсь в твердой уверенности, что не меня первого будут арестовывать, а, следовательно, удрать всегда успею – не сушей, так морем.

Еще несколько дней. Регистрации, высылки, аресты, правда, немногочисленные. В бухте Золотой Рог – для охраны резидентов – японский броненосец и американский крейсер.

На улицах шествия, красные знамена и «Красное Знамя», перекочевавшее из сопок в типографию, где неделю назад печатался дитеховский официоз. Во «Владиво-Ниппо» – кореец-цензор. «Владиво» завтра самоликвидируется – большевики не помешали выпустить при них еще два номера.

Звонок по телефону.

– Кого?

– Несмелова.

– Я. Кто говорит?

– Редактор «Красного Знамени» Рахтанов.

– Я к вашим услугам.

– Мы предлагаем вам заведывать в нашей газете литературно-художественным отделом. Согласны? Ответ немедленно.

– Согласен.

В тот же вечер я познакомился с милейшим из коммунистов Рахтановым, два года спустя исключенным из партии… Мы быстро договорились по всем вопросам. Оказалось, что мое литературно-художественное «заведывание» сводилось лишь к писанию ежедневных стихотворных фельетонов. Для начала это было неплохо.

На другой день я выругал Меркулова, и сделал это не без удовольствия.

Однако Рахтанова, проявлявшего слишком большой интерес к владивостокским ресторанам, скоро места лишили… Новый редактор сказал мне:

– Позвольте, товарищ, но не вы ли редактировали русское издание «Владиво-Ниппо»?

– Да, это я.

– Тогда вам у нас не место.

Я был с ним вполне согласен и поэтому не протестовал, но дело осложнялось тем, что для того, чтобы получить какую-нибудь работу, я должен был стать членом союза. Увы, ни в один из союзов меня не приняли…

Конец моей жизни во Владивостоке загибается к ее началу, как хвост змеи к ее голове. В городе осталась одна лишь не-коммунистическая газета, а именно «Голос Родины». Редактор-издатель ее М.Н. Вознесенский стал печатать мои фельетоны.

Потом закрыли и «Голос Родины».

Осталось еще несколько журнальчиков… там меня еще печатали. Наконец, зимой я стал жить тем, что, пробив луночку во льду бухты, ловил навагу. Профессия, ставшая модной во Владивостоке среди «бывших». Моим соседом по луночке был старый длинноусый полковник. Таскали рыбку и ругали большевиков, а десятого числа каждого месяца являлись вместе в комендатуру ГПУ, коей были взяты на учет…

[Известный поэт и колчаковский офицер Арсений Несмелов (Митропольский) приехал во Владивосток из Маньчжурии весной 1920 года и пробыл