Если и существует такое понятия, как душа, — а я все еще в этом не уверен, — то душа моего отца отлетела задолго до того, как пневмония загнала его в стерильную, белоснежную больничную койку, на которой он метался в бреду и стонал. И это была какая-то до ужаса сморщенная, скелетоподобная версия моего статного, пышущего жизнью отца, которого я знал. И я не мог отыскать его в этой человеческой скорлупе. Стыдно признаться, но когда мне сказали, что его больше нет, я испытал не ужас, а облегчение.

Похороны были скромными и проходили в крематории. Там был я, была мама, несколько друзей из журналов, для которых писал папа, а еще Хоппо и его мама, Толстяк Гав и его семья. Я был не против.

Не думаю, что о человеке можно судить по тому, сколько людей явилось на его похороны. У большинства из нас слишком много друзей. Хотя это громко сказано. Виртуальные друзья не в счет. Настоящие друзья — это нечто иное. Они всегда рядом. Ты любишь их и в то же время терпеть не можешь, и они — такая же часть тебя, как и ты сам.

После службы мы отправились к нам домой. Мы с мамой приготовили сэндвичи и закуски, но в основном люди просто пили. Даже несмотря на то, что папа до этого целый год провел в доме престарелых, а в доме была толпа народу, он еще никогда не казался мне таким пустым.

Мы с мамой каждый год ходили в крематорий в день смерти отца. Мама, кажется, ходила даже чаще. У небольшой таблички с его именем всегда стояли свежие цветы, а в «Книге памяти» появлялась пара новых строчек.

Она и сегодня здесь — сидит на одной из лавочек в саду, залитом тусклым солнечным светом. Нетерпеливый ветер гонит по небу серые тучки. На маме — голубые джинсы и красная курточка.

— Привет.

— Привет, мам.

Я сажусь рядом. У нее на носу знакомые маленькие круглые очки. Солнечный свет вспышками отражается от стекол.

— Выглядишь уставшим, Эд.

— Ага. Долгая была неделька. Мне жаль, что тебе пришлось прервать отпуск.

— Да мне не пришлось, — взмахивает рукой мама. — Я сама так решила. К тому же там все озера одинаковые.

— Все равно спасибо, что приехала.

— Просто подумала, что хватит с тебя и Варежки.

Я выдавливаю из себя улыбку.

— Так ты скажешь мне, что случилось? — Она смотрит на меня точно так же, как в детстве. Как будто видит мою ложь насквозь.

— Хлоя ушла.

— Ушла?

— Собрала вещи и исчезла.

— И не сказала ни слова?

— Нет.

Я и не ожидал. Хотя нет, вру. Первые дни я то ли надеялся, то ли ждал, что она выйдет на связь. Ворвется на кухню, заварит себе кофе, окинет меня насмешливым взглядом из-под приподнятой брови и рубанет какой-нибудь колкой, но все объясняющей фразочкой. И я почувствую себя дурачком-параноиком.

Но этого не произошло. Теперь, спустя целую неделю, сколько бы я ни думал об этом, на ум приходит только одно объяснение: она лживая бабенка, которая просто играла со мной.

— Ну, мне эта девица никогда не нравилась, — говорит мама. — Но это все равно на нее не похоже.

— Не мне судить.

— Не вини себя, Эд. Некоторые люди умеют очень талантливо лгать.

«Да, — думаю я. — Точно».

— Помнишь Ханну Томас, мам?

Она хмурится:

— Да, но я не…

— Хлоя — ее дочь.

Глаза за стеклами очков чуть-чуть увеличиваются, но она сдерживается.

— Понятно. Она сама тебе об этом сказала?

— Нет. Мне сказала Никки.

— Ты виделся с Никки?

— Да. Ездил к ней.

— Ну и как она?

— Примерно так же, как и пять лет назад, когда ты с ней виделась… И я сказал ей о том, что на самом деле случилось с ее отцом.

Эта пауза уже длиннее. Мама смотрит вниз, на свои узловатые, покрытые толстыми голубыми венами руки. Мне внезапно приходит на ум: как наши руки всегда выдают нас! Наш возраст, наш темперамент. Мамины руки способны творить волшебство. Они умудрялись выуживать жвачки из моих волос, мягко трепали меня по щеке, лечили и заклеивали пластырем сбитые коленки. Но они делали и другие вещи. Куда менее приятные.

Наконец она говорит:

— Джерри вынудил меня приехать. Я ему все рассказала. И, признаюсь честно, мне стало легче. Он помог мне понять, что я должна была открыться Никки.

— Что ты имеешь в виду?

Она печально улыбается:

— Я всегда говорила тебе: никогда ни о чем не жалей. Если ты принял какое-то решение, значит, в тот момент оно казалось тебе самым правильным. Даже если потом окажется, что оно было наихудшим.

— Ты говорила, что никогда не нужно оглядываться назад.

— Да. Но это проще сказать, чем сделать.

Я жду, что будет дальше. Мама вздыхает:

— Ханна Томас была… очень уязвимой девочкой. Легко поддавалась внушению. Всегда нуждалась в образце и кумире. К сожалению, именно его она и нашла.

— Ты про отца Мартина?

Она кивает.

— Однажды она пришла ко мне…

— Я помню тот вечер.

— Правда?

— Я видел вас в гостиной.

— Она должна была прийти ко мне в клинику. Мне следовало настоять на этом, но она, бедняжка, так расстроилась, ей не с кем было поговорить, и я разрешила ей войти. Заварила ей чай и…

— Даже несмотря на то, что она принимала участие в протестах?

— Я врач. Врачи никого не осуждают. Она была на четвертом месяце. И очень боялась признаться во всем отцу. Ей исполнилось всего шестнадцать лет.

— Она хотела оставить ребенка?

— Она сама не знала, чего хочет. Она была… просто девочкой. Маленькой девочкой.

— И что ты ей сказала?

— То же, что говорила каждой женщине, которая приходила ко мне. Описала ей все варианты. Ну и, конечно, спросила, как к этому отнесется отец ребенка.

— А что она ответила?

— Сначала она не желала признаваться, кто он. Но в итоге все равно призналась. Говорила о том, что они с отцом Мартином любят друг друга, но церковь против их отношений. — Мама встряхивает головой. — Я дала ей лучший совет, на который была способна, и от меня она ушла, чуть успокоившись. Но признаюсь: я сама разнервничалась и не могла с собой договориться. А потом были эти похороны, и ее отец начал обвинять Шона Купера в том, что он ее изнасиловал…

— Но ты ведь знала правду!

— Да. Но что я могла сделать? Не выдавать же мне Ханну.

— А папе ты сказала?

Она кивает:

— Он знал, что она приходила ко мне. И в тот же вечер я ему все рассказала. Он хотел пойти в полицию, в церковь и разоблачить отца Мартина, но я убедила его сохранить это в тайне.