– Держите, Петр Ильич, – протянул он мне фляжку, но пустую.

А пустой она была потому, что оказалась пробита двумя пулями – и обе застряли в ней, смяв ее. От нее пахло коньяком. На одной стороне можно было прочитать и рисунок – череп с костями. Я поднял на Степана глаза.

– Это фляжка Николы, – сказал он мне. – А пули, стало быть, мои. Любил он кости да черепа. Только чего она тут делает-то, отчего не на дне?

– Странно, – согласился я. – Вывалилась? Да вот как? Впрочем…

Увидел предмет и полковник Старицын. Подошел, взял из моих рук, задумчиво покрутил. Важно подплыл и полковник Палев. Тоже взял фляжку, хмурясь, пренебрежительно повертел в руках, но в конечном итоге предмет не произвел на него большого впечатления.

– Да какая разница, как? – вдруг чуть не обозлился он. – Чего только не бывает в жизни! Помню Русско-турецкую, шли мы в атаку, я тогда капитаном был. Моему солдату Ерофееву пуля в одну щеку вошла, а из другой вышла. Это пока он ура кричал. Ни одного зуба не задела! Вот это фокус! – Палев сунул фляжку обратно полковнику в руку: – Приложите к делу, – но испорченный предмет явно о чем-то напомнил генералу: он забрался за отворот шинели и вновь достал свою широкую флягу. Потряс: – Ага! Осталась еще четвертушка! – свинтил высокую крышку, вновь ставшую миниатюрной стопкой, налил в нее коньяку и вновь протянул мне. – Выпейте, Петр Ильич, вам это просто необходимо. И не думайте более ни о чем! В Самару, голубчик, в Самару! Ногу лечить! – и когда я, отбросив всякие мысли, выпил и с удовольствием зажмурился, генерал Палев добавил: – Домой, Петр Ильич, в родные пенаты!

В крошечном фамильном именьице Васильчиковых под Царевом, оставленном нам с братом на двоих, я зализывал раны. Со мной была Марфуша. Она приехала тотчас же, как это стало возможным. Ворвалась в спальню, обняла меня, да так горячо, как никто не обнимал раньше. Старый Федор, еще отцовский слуга, только покачал головой такому порыву барышни. И Агриппина, его супруга, горничная, прачка и кухарка в одном лице, тотчас же выглянула из-за мужниного плеча. Кто там к барину пожаловал?

Неужто невеста?!

В первый же вечер Марфуша сказала: «Я буду с тобой, Петруша, даже если ты оставишь меня простой содержанкой. Буду с тобой, пока не надоем. Пока тебе это будет нужно. Есть у меня пядь моей земли, чуть поболее твоей, граф Кураев и Сивцов одарили, дай здоровье одному и спаси, Господи, душу другого, но я там чужая». – «А граф Кураев, – спросил я, – неужто не предлагал место почти названой дочке своего друга?» – «Предлагал, – сказала она. – Но я отказалась: не хочу больше быть экономкой. С тобой хочу остаться. Все равно душе моей деваться некуда, одна я была в этой жизни без тебя. Так вот, милый».

Я был счастлив. И не надеялся, а вот тебе – пришло, как внезапно приходит любое чудо. За мной ухаживали, меня любили. Однажды мы лежали в спальне, на высокой старосветской кровати, набитой соломой, под старомодным балдахином с кистями.

Обнимались, целовались. Но давно один вопрос точил мне сердце, не давал дышать спокойно.

– Да что с тобой, милый? – в этот вечер почувствовав меня особенно, спросила Марфуша. – Чем истомился?..

– Расскажи мне о любовнике своем, – очень серьезно попросил я.

Она сдвинула бровки.

– О каком именно?

– Ты знаешь. О казаке Николе, о моем враге…

– О покойном враге?

– Именно.

– Рассказать я могу, – грустно улыбнулась она, – да только скажи, зачем? Зачем крутить сердце? Было да сплыло.

– Хочу знать о нем больше. Все равно ж умер…

– Не стану я о любовниках своих говорить, – мотнула головой Марфуша. – И не стану слушать мужчину, которого люблю, если он надумает о своих любовницах рассказывать. Прогоню его, пусть у друзей выговорится, а потом и возвращается. Я в исповедальню превращать спальню не стану. Со мной должно быть как с чистого листа, – она горячо сжала мою руку. – Да только не такой ты, Петруша, знаю. Сам слюни да сопли распускать не станешь. А с меня требуешь…

Я приподнялся на локте, прихватил ее золотые в рыжину волосы на загривке, заглянул в зеленые глаза:

– Расскажи.

– Какой же ты прилипчивый…

– Говори, – кивнул я.

– Один раз расскажу все как на духу, но дай слово, что больше об этом не вспомнишь… Ну?

– Даю слово.

Марфуша улыбнулась с прохладцей, отвела глаза.

– Ну, любил меня Никола…

– А ты?

– И я… Поначалу. Желала утолить неутоленное. Голод сердечный, – нервная улыбка загуляла по ее губам, глаза по-прежнему смотрели в сторону. – Это когда сестренки мои нареченные, дворяночки, в Петербург уехали, а меня оставили. А потом разглядела казачка своего. Любил он меня, да как дорогую вещь любят. Как псину охотничью, – Марфуша рассмеялась, освободилась от моей руки, – как лошадь породистую! Как свою собственность. А я не такая. И он понимал это и злился. Мужик он был темный, злой, напористый. Сильный. Жестокий.

– Так ты боялась его? – догадался я.

Марфуша разом повернулась ко мне:

– Хуже смерти, Петруша! – дикий огонек вспыхнул в ее глазах. – Только виду не подавала! К цыганке пошла. А та мне нагадала: если вовремя не уйду от него – убьет он меня. В сердце однажды заколет. Так и сказала. Вот и боялась, дурочка. Думала, приревнует к кому-нибудь, даже напрасно приревнует, и невиновна я буду, а он возьмет и зарежет!.. А Никола сам ушел – разлюбил и ушел. И точно не было его в моей жизни! Бросил меня ради другой, юной прислуги, совсем дурехи. Кажется, Анютой ее звали. Книжек он все равно не читал, что ему от меня кроме женской ласки? Да и грубым он был. И в любви грубым, – она подняла на меня глаза: – Иным это нравится, но не мне. Сказал так: «Мне попроще нужна бабенка. Чтобы зад был, как у тебя, да чтобы книжиц не листала. Я не лыцарь под твоими окнами стоять да серенады петь. И скулеж твой слушать. Надоела ты мне, аристократка, хуже горькой редьки. Иди к черту!» – Марфуша рассмеялась. – Верь после этого ворожеям и колдуньям! – она замолчала. Эта женщина была умной и точно понимала, что именно хочу я от нее услышать. Не прелюдию, всем известную, а главное, самое главное! Грустная улыбка скользнула по ее губам: – А то, что он меня под Миколу подкладывал, дружка своего, гори он в аду, ты в это не верь, – покачала она головой. – Не было этого! Хотел он, паразит, сделать такое, думал, сойдет ему с рук, да я сказала, что пусть лучше сразу убьют, иначе Кураеву пожалуюсь, не побоюсь…

Марфуша замолчала.

– И что они? – я приложил ладонь к ее лицу – щека Марфуши пылала, точно ударили ее. – Так что, милая?

– Видно, и впрямь в тот час не страшно мне было умереть. Отстали они, – в глазах Марфуши блеснули слезы, дрогнули губы. – А был то вечер, Петруша, ой, страшный вечер! Когда они меня в оборот брали. Напились, распалились. Озлобились потом. Уже силком хотели. Только вовремя опомнились казачки, решили: их батька Кабанин и так с Кураевым не на жизнь, а на смерть воюет, и лишние хлопоты Дармидонту Михайловичу никак не надобны, – в ее глазах вспыхнул недобрый огонек. – Сами бы от него такого получили! Он их за пристрастие к бабам еще как гонял! Никола сам рассказывал: однажды выпороть приказал обоих – стерпели. У казаков порка за провинность – дело обычное. Ну да черт бы с ними. Сдохли, туда им и дорога. Так что не верь лишнему, языки много чего наболтают, – не отпуская моего взгляда, она потянулась ко мне и, уже закрывая глаза, коснулась губами моих губ. – Не верь, Петруша, любимый мой, не верь плохому…