– Я люблю тебя.

Шепот в ветреной тишине вдруг возвращает мне зрение. Распростертая на траве Джейн смотрит прямо в мои глаза, но куда-то сквозь меня. В тот же миг ко мне возвращается рассудок.

– О боже… Джейн…

Я опрокинул ее на землю. Она больше не прикасается ко мне, запястья заведены за голову. Зелень глаз заволокла чернота, но едва я называю имя, с удивительной быстротой зрачки становятся нормальными. Что же до меня, ― предпочитаю не представлять, как выгляжу. Жар по-прежнему терзает, и, надеясь усмирить его, я торопливо отстраняюсь, сажусь, принимаюсь отряхиваться. Не знаю, куда деть руки, которыми так нагло, так безумно…

– Что с тобой, Сэм?

Иначе не скажешь, чем простым языком: я лапал ее, лапал как проститутку и так же целовал. Ее губы припухли и стали порочно яркими, видны маленькие ранки. Джейн не спешит подниматься и просто наблюдает за мной. Она не улыбается; лицо не выражает вовсе ничего. «Я люблю тебя». Ни следа слов, будто их шепнул кто-то другой кому-то другому.

– Прости. ― Так пересохло во рту, что голос не слушается. ― Я… обезумел. Это словно был не я.

– Не ты… ― вкрадчиво повторяет она. ― Что ― не ты?

– Ты очень красивая, ― говорю, потому что дать ответ, который ей и так известен, слишком стыдно. ― Я теряю себя с тобой. Будь мы католиками и живи в Средневековье, я даже заподозрил бы, что ты ведьма, но…

Уголки рта Джейн приподнимаются; она откидывает разметавшиеся волосы и быстро садится, одергивает платье.

– Но мы американцы и живем в век поездов. Так что тебе меня не сжечь, Сэмюель Джером Андерсен. Не сжечь!

И она с коротким смешком целует меня в щеку, берет под руку и тянет наверх.

– Жарко становится. Идем в дом.

…Больше она не увидит моих приступов: последний случится лишь на вторую ночь после ее похорон. Темная пелена перед глазами приведет меня на кладбище, прямо к ее надгробию, подле которого будут нежно гореть оставленные матерью свечи. Я не коснусь их, не коснусь и камня. Я упаду на могилу… и пролежу так до рассвета.

***

Я всегда любил тишину ― знамение уюта и покоя. Но тишина особняка Бернфилдов, в семье которых стало на одного человека меньше, давит сильнее самого тяжелого механизма, деформирующего металл и разносящего в щепки древесину. Без Джейн дом умер. Умер, хотя и продолжает прикидываться живым.

Мистер Бернфилд пропадает в конторе, и его трудно застать дома. Миссис Бернфилд много времени проводит на участке сада, носящем забавное название «вольтеровский пятачок». Кидая иногда взгляд в окно гостиной, я вижу, как бережно она что-то рыхлит, а двое слуг ― садовник и кто-то с кухни ― помогают ей. «Каждый должен возделывать свой сад»… Если бы это еще и приносило подлинное умиротворение, может, и я присоединился бы к скорбному труду.

– Мама сказала, чай подадут к трем, ― неживым голосом говорит Эмма. Она сидит в кресле ― осунувшаяся, облаченная в траур, сжавшаяся маленьким котенком.

– Благодарю, но я вряд ли останусь. Отец планировал посмотреть участок для дороги…

Эмма кивает, склоняется к вышиванию, над которым работает, и мы снова замолкаем.

Говорят, люди часто возвращаются на места самых страшных ошибок и самых горьких потерь. Так и я не знаю, что заставляет меня наносить визиты Бернфилдам и проводить часы в обществе того или иного члена семейства. За прошедшую с похорон неделю все прочно вошло в колею: дела отца, огородничество матери, так что моя собеседница, как правило, Эмма. Эмма, так не похожая на Джейн.

Она стойко держалась на кладбище ― и тем сквернее наблюдать, как она лишается рассудка сейчас. Я слышал даже, что она ходила в лес, к Озерам, любимым сестрой. Нашла она там что-то? Кровь? Следы? Догадки? Хотя об этом уже знал бы шериф. Редфолл… странный краснокожий. Тот, кто танцевал с Джейн, но чье лицо все время погребения хранило деревянное выражение. Дикарь… стоит подумать о нем, и просыпаются дурные чувства. Впрочем, если кто и заслуживает дурных чувств, то я сам.

– Город весь в афишах. ― Предпринимаю очередную попытку побеседовать. ― Прибыл цирк, продают билеты. Первое представление вроде бы завтра. Вы не…

– У меня есть билет, ― так же блекло отзывается Эмма, не поднимая головы.

– Купили? ― С готовностью предлагаю: ― Могу вас сопроводить. Вам нужно развеяться. Вера учит нас не загнивать в скорби, как бы больно нам…

– У меня есть билет, ― повторяет Эмма. Только что она укололась, но даже не ойкнула. Бездумно смотрит на палец, потом все-таки переводит взор на меня. ― Его прислали из цирка.

– Так у вашей семьи есть там знакомцы?

– Нет. ― И опять молчание. Сегодня Эмма особенно тиха, а жалость, которую я испытываю, горька и безнадежна. Мне нечем ей помочь, я и так уже все погубил, и мне вообще не следует бывать тут: я только мучаю и мучаюсь.

Поднявшись, я иду к ее креслу; остановившись рядом, разглядываю вышивку. Зеленые ветви. Много-много переплетающихся ветвей, что-то вроде тропического леса. Гладь аккуратная, каждый листок, цветок и побег как живой. Сколько Эмма работала над этим полотном?

– Я не пойду на представление. ― Она снова вскидывается, и впервые глаза горят; там тлеет тоска. ― Не пойду. Он написал: «Время раскрывать тайны». Но мне не нужно тайн. Я… ― губы дрожат, ― умерла. И уже не оживу. Я обещала, но не могу, не могу, не…

Она бредит, а мне нечего сказать, кроме как «Молитесь». Но я не пастор, чтобы давать такой совет, и могу лишь стоять, ощущая, как темная тишь просачивается в последние нетронутые уголки сердца. Джейн… моя Джейн. Не моя, давно не моя. Никогда и не была.

– Я тоже, мисс Бернфилд. Мы с вами мертвы вдвоем. А это уже не такая плохая компания… правда?

Ее дрожащие губы оживляет улыбка, но тут же будто растекается грязной водой. Эмма опускает голову, и я, немного наклонившись, все же произношу:

– Очень красиво. И… необычно, никаких роз и яблок. Загадочный лес.

– Злой. Опасный.

– Откуда вы знаете?

– Я была там.

Живое воображение. Почти единственное, что у нее общее с сестрой. Я склоняюсь еще ниже, и завиток струящихся волос Эммы щекочет мою щеку. В окно пробивается солнечный луч, путается в этих прядях… но они даже блестят не так. Совсем не так. И все же я невольно вдыхаю запах кожи, рвано и задушенно.

– Я не она. Слышите?

Эмма бросает это резко, зло, и голос звучит живее, чем за весь минувший час. К бледным щекам приливает румянец, пальцы сжимают вышивку. Глаза ― зеленые глаза Джейн ― глядят с чужим выражением и полны слез. Мне отвратительно от самого себя, отвратительнее с каждой секундой. Но мне нужно…