– Я знаю. Знаю…

…Нужно обмануться и одновременно увериться. В последний раз.

Я медленно подаюсь еще ближе. Эмма не отстраняется, не отводит глаз, но едва ли видит меня за пеленой сдерживаемого плача. Провожу по ее щеке, убираю локон за открытое ухо. Задеваю губами холодную щеку, на которой так быстро стынут горячие слезы, и затем ― легко целую это горестное напоминание о другой. Она вздрагивает. Остается недвижной и по-прежнему цепляется за пяльцы с вышиванием. Я сжимаю ее плечи, но она продолжает дрожать и даже не размыкает сухих, немых губ.

Все совсем иначе, чем тогда. Я отдаю себе отчет в каждом движении, меня не захлестывает безумие, и мои поцелуи ― лишь мои поцелуи, нежные и безнадежные. Эмма наконец неумело отвечает, а из-под ресниц продолжают капать слезы. Руки безвольно опустились, вышивание упало. Наконец левая кисть поднимается и, проведя по моей щеке, гладит волосы. Эмма будто боится сделать мне больно, в то время как я бездумно и бесцельно делаю больно ей.

– Я… люблю тебя, Сэм.

Она смотрит на меня, только на меня, не сквозь. Еще дважды горячечно повторяет мое имя, потом отстраняется и устало вжимается в кресло, смежая веки.

– Пожалуйста… не надо. Тебе ее не вернуть.

– Я…

– Я прощаю. Прощаю! ― Голос срывается.

Подбираю упавшую вышивку, теряюсь в нескончаемых ветвях, потом опускаю пяльцы на подлокотник. Отступаю, сознавая, что с трудом держусь на ногах. Эмма как заведенная шепчет: «Прощаю», но мне не нужно ее прощение. И не нужна она сама, воет разрывающееся сердце. Она тень, просто тень, и в подлом уголке души шевелится мысль: я предпочел бы, чтобы в гроб положили ее, чтобы все было наоборот. Но ведь… будь все наоборот, никто бы не умер. Эмма Бернфилд не совершает необдуманных поступков и не ходит гулять в темный лес.

Мы скомканно прощаемся, не глядя друг на друга, и я вылетаю прочь. Мне дурно, но это не те приступы, когда перед глазами черная пелена. Это стук в висках и неровные карминовые пятна, которые я не вижу, но ощущаю на скулах. Мне стыдно. Отвратительно от самого себя, от созерцания бескрайних выгребных ям, полных грязи гнилых глубин, что пробудило во мне светлое чувство первой любви. Я хотел бы знать, все ли, полюбив, становятся чудовищами? Все ли заслуживают ада в своей голове и щедро распространяют его вокруг? Я поговорил бы со священником, но местный страшит и меня, и даже моих чудовищ.

…И я отправляюсь домой, чтобы взять альбом с гравюрами Доре и заблудиться там. На бесконечных кругах дантовского Ада, среди корчащихся в заслуженных мучениях тел. Если бы только я мог оказаться там… Но я слишком слаб и малодушен даже для седьмого круга29.

С прибытием цирка Оровилл заполонили мальчишки, продающие билеты. Билеты были дешевые; их, по словам отца, с охотой разбирали: кто в глуши пропустит такое? Многие горевали по Джейн, но наша вера ведь не терпит долгой скорби, и даже среди более строгих в этом отношении католиков нашлись желающие развлечься. Тем более программа была зазывной: акробаты, дрессировщики, попугай-предсказатель, клоуны и звезда ― волшебник. Афиши с ним расклеили всюду; одну отец принес домой, и я не могла не согласиться, что она привлекает: человек, окованный цепями, на кровавом фоне. Человека не разглядеть, только силуэт, светящиеся глаза и витую надпись «Великий».

Билеты для нашей семьи прислали с опрятным пареньком в красно-серебряной форме. В послании кто-то из труппы выражал соболезнования в связи со «скорбным событием» и скромно предлагал подарить немного чудес. В письме были ошибки, за что неизвестный извинился в конце, допустив еще пару огрех. А приписка: «Присутствие юной особы необходимо, я не переживу ее затворничества в горе» растрогала маму, и она принялась настаивать на походе.

Отец уступил быстро: его любопытная натура никогда не могла устоять против сцены. Я упрямилась несколько дней, колебалась, ровно пока Сэм не совершил тот поступок. Я сдалась, испугавшись, что еще немного траура ― и я сойду с ума. Уже почти сошла, раз прошептала беззащитные слова любви. Но даже когда я согласилась присоединиться, это не казалось правильным ― идти туда. К реке, где играла странная музыка и сновали странные люди с раскрашенными лицами.

Я что-то предчувствовала.

Предчувствие не уходит и сейчас, когда я опираюсь на руку отца, выбираясь из повозки.

– Эмма. ― Он всматривается мне в лицо. ― Ты в порядке?

Киваю и с трудом расправляю плечи. Бухта впереди, нужно только спуститься с холма, и в одном направлении с нами уже спешит множество горожан. Внизу нас с родителями и доктором, тоже получившим особое приглашение, встречает юноша ― длинноволосый метис в красной форме, как у посыльных. Он, поклонившись, выдергивает нас из толпы, у которой проверяют билеты его сослуживцы ― плечистые и высокие как один, похожие на крупных обезьян.

– Лучшие места, мисс, за мной! ― Сверкает улыбка.

Обращается метис почему-то ко мне.

Он приводит нас на берег. Места действительно лучшие, первый ряд, впрочем, условный: просто длинный мыс против сцены. Здесь расстелили покрывала, разложили подушки. Участок вмещает человек двадцать ― «главных гостей», по словам нашего сопровождающего. Прочей публике предстоит расположиться на траве подальше, чем и объяснилась дешевизна билетов. Забавно: обычно плавучие театры организовывают залы, наспех сколачивая трибуны, иногда разбивая шатры. Циркачи же воспользовались хорошей погодой.

– И звезды, мисс. Звезды. Мы не мешаем зрителям поглядывать иногда на звезды! ― добавляет метис, опять обращаясь ко мне.

Корабль таинственно высится перед нами. Его развернули, так что сцена довольно близко. Она светится огнями, по углам столбы, меж которыми натянуты канаты. Я разглядываю пространство, задрав голову и даже отвлекшись ненадолго от мыслей: все-таки ни разу не видела цирков. Бродячие не заезжали в Оровилл, а о плавучих я не подозревала. Хочется спросить нашего спутника, существуют ли вообще другие такие. Но метис уже исчез. Остается только ждать. Свет ― яркий, теплый ― играет на сюртуках отца и доктора. Адамс, кажется, в приподнятом настроении, во всяком случае, морщина меж его бровей, столь заметная в последние дни, сгладилась.

– Вы не удивились, что вас пригласили индивидуально? ― спрашивает его отец.

– Ничуть. Я знаю, от кого это приглашение.

– И от кого? ― Отец вскидывается. Сам он ломал голову над вопросом с первого дня.

К моему удивлению, доктор усмехается довольно загадочно.

– Всему свое время.

Бухта заполняется: среди почетных зрителей мэр, казначей, Редфолл и преподобный, среди прочих ― не только вся «новая аристократия», но и масса людей попроще. Многие, видимо, предупрежденные об особенностях рассадки, принесли пледы и еще что-то, на чем можно устроиться. Кто-то обосновался на траве позади «лучших мест», кто-то предпочел склон холма, откуда наблюдает сцену через трубы и бинокли. Берег постепенно превращается в людское море, которое нет смысла пересчитывать по головам, но приблизительно я могу сказать: сюда набилась четверть Оровилла, не меньше. Здесь ли Сэм? Мысль колет. Не хочется даже напоминаний об Андерсенах, не то что встреч. И я сажусь как можно прямее, перестаю оглядываться. Точно от этого стану невидимкой для человека, любившего лишь мою сестру.