Мне нужно прятаться не от него. Но я этого еще не знаю.

***

Оркестр на верхней палубе играет марш, льющийся потоком игристого вина. У отца загорелись глаза; он сейчас, как ребенок, не отрывает взора от пока пустой сцены. Он счастлив впервые за последние дни, от этого тошно и радостно одновременно. Я разрываюсь меж этими чувствами, незаметно сжимаю кулаки. Музыка крепнет. Плещет. Вспенивается искорками. И все ярче струящийся золотисто-красный свет.

Первыми появляются разрисованные комедианты. Двое чернокожие, двое белые, в ногах у них путаются два пуделя, причем черный одет в синюю форму армии Севера, белый ― в серую Южную. Клоуны шутливо наскакивают друг на друга и спорят на разные голоса. Они падают убитыми ― и пружинисто вскакивают. Палят друг в друга из винтовок цветами и водой. Зрители хохочут, улыбалась даже я. Мне больше всего нравятся собачки: они и ходят на задних лапах, и пляшут, и падают ― одновременно с «убитыми» хозяевами. В конце концов под барабанный бой клоуны выкатывают на сцену карнавально-пеструю пушку. Туда они, еще поспорив и подравшись, заталкивают самого низенького из своих. Наклоняют дуло ― и пудели тоже прыгают в нутро. Барабаны стучат громче; пушку поднимают, устремляя к небу. Один из оставшихся клоунов оседлал ее, как лошадь, и воинственно машет руками.

Музыка, достигнув пика, резко смолкает. Несколько секунд слышно лишь аханье публики, потом пушка под громкие возгласы выпаливает в небо, и там вспыхивает салют. Пылающие цветки тают, искры ― прохладные, а не обжигающие, ― сыплются на нас. Парочку я ловлю в ладонь, и они, подмигнув, тут же исчезают. Вокруг люди завороженно тянутся вверх, тоже хватают крохотные звездочки. Лишь некоторые зрители, наиболее разумные, пугливо вертясь, шепчут: «Где парень? Где собаки?». Ответа нет: стоило последним огонькам покинуть небо, сцена тоже погасла. Корабль стал черным остовом, тенью из колеблющихся теней. Он кажется теперь еще больше. И с него не слышно никаких звуков.

– Невероятно, ― шепчет отец. ― Это что такое? Они что…

Слова обрывает новый залп, напоминающий выстрел. Оживают скрипки, сцена вспыхивает, но клоунов и пушки там уже нет. В центре замер человек ― плечистый старик с красными кончиками усов и в красной же форме с эполетами. Старик величественно скрестил на груди руки и поглядывает на нас с нескрываемым удовольствием. В нем есть что-то… монаршее.

– Амба! ― раздается его зычный крик.

Хлопок огромных ладоней ― и, как по волшебству, с неба спускается, держа зонтик, давешний клоун. Пуделей в серой и синей одежонке он чинно прижимает к себе свободной рукой. Приземлившись, клоун кланяется, делает комичный книксен бородачу и удирает со сцены. Оставшись в гордом одиночестве, мужчина снова смотрит на нас сверху вниз.

– Добро пожаловать на «Веселую весталку», дамы и господа. ― Голос несется над нами, будто усиленный. ― Добро пожаловать на Мистерию Мистерий. Вам понравилось начало?

Ответ ― аплодисменты и крики. Многие повставали с мест и тянут шеи к сцене. Дети восторженно визжат, кое-кто свистит и уже вопит «Бис!».

– Он сказал «амба»! ― Отец склоняется ко мне. ― Это «достаточно» на каком-то из славянских языков. У него вполне могут быть русские корни, такой размах только у русских!

– Огюст Бранденберг, ― продолжает мужчина, ― ваш покорный слуга, ― он кланяется, ― рад посетить эти края. Вы так щедры, вас так много… Мы задержимся. Если захотите.

– Хотим! ― доносится сзади. Даже несколько мужских голосов с берега не так сильны, как один со сцены, и все же их слышат. Огюст Бранденберг улыбается.

– Славно. Тогда… ― Он оборачивается к оркестру, поднимая руку. ― Да будет шоу!

Рука стремительно опускается, и воздух врывает удар литавр. Свет снова гаснет, но лишь на миг; когда огни ― теперь бело-синие ― зажигаются, сцена пуста, будто Бранденберг провалился сквозь землю. А потом вновь нежно играют струнные, которые сопровождает что-то вроде робкого треугольника. И мистерия действительно начинается.

…Мы видим с полдюжины огромных песочно-золотистых кошек с кисточками на ушах. Дрессировщица-негритянка в зеленом рассаживает их по высоким тумбам, заставляет прыгать через огненные кольца, легкими щелчками хлыста в воздухе выверяет каждое движение. Девушка улыбается, задорно покрикивает и, наверное, кажется мужчинам хорошенькой, ― столько в ней живости; она похожа на своих подвижных, гибких зверей и без страха обнимает, гладит, дразнит, дергая за хвост, то одного, то другого. Рыси не смеют на нее рычать.

…Мы видим могучего индейца в накидке из шкур: сменяя негритянку, он на себе выносит на сцену громадную клетку. В клетке четыре койота ― спокойные все как один. Рычание и вой поднимаются, лишь когда койоты чуют кошачий запах; тогда негритянка щелчком выдворяет рысей за занавес, удаляется и сама, мимолетно хлопнув товарища по плечу. Силач ставит клетку, выпускает зверей. Они глядят равнодушно, будто мы не стоим их внимания: не бросаются, не пытаются удрать, не скалятся. Койоты просто начинают ходить вокруг хозяина, держась друг от друга на одном расстоянии, быстрее, быстрее, быстрее. Миг ― и они уже бегут, сливаясь в серое кольцо. Человек спокойно стоит, обратив взор вверх. Свет почти не отражается в его глазах.

В круговых перемещениях зверей есть нечто магическое. Музыка тихая: играет лишь пара флейт, за ними слышно: силач-индеец что-то бормочет, гортанно и низко. Потом, издав короткий рык, он садится, точнее почти падает на колени. С ним садятся и койоты, как и хозяин, задирают морды к небу и… начинают выть. Впрочем, в звуках слишком много переливов, необъяснимой мелодики, завораживающе жуткой красоты, чтобы назвать это воем. Нет. Это пение. В программе номер так и значился: «Поющие койоты».

– Черт, этот тип управляет ими, да, Селестина? ― Отец, видимо, поняв, что я не лучший собеседник, обращается к матери. ― Феноменально!

Звуки околдовали, обездвижили публику. Мы слушаем песню дикости и цивилизации, Зверей и Человека, ставших едиными, и поет ее нам сама ночь. Но вот песня обрывается, и пятеро ― силач и койоты ― одновременно встают. Публика аплодирует. Индеец принимает восторги ровно, лицо хранит отстраненное выражение до самого исчезновения со сцены. Клетку он уносит на плечах, звери бегут следом. Освещение снова меняется: становится зеленым.

…Мы видим «Адама и Еву» ― гимнастов в телесных костюмах; у обоих на шее по змее. Твари крупнее живущих в Зеленом мире, крупнее и страшнее, несмотря на то, что, как и койоты и рыси, безоговорочно покорны артистам. Мужчина и женщина улыбаются нам и друг другу, поднимаются по веревочным лесенкам на угловые столбы. Под музыку, ставшую бодрой и громкой, двое танцуют там, меж небом и водой. Танцуют на натянутом канате, двигаясь навстречу; даже с такого расстояния я вижу мертвенный блеск чешуи, вижу, как с людскими телами, подчиняясь ритму, изгибаются змеиные. В миг, когда «Адам» и «Ева» встречаются ровно на середине пути и сплетаются в объятии, сплетаются и змеи. Зрители вопят в совершеннейшем экстазе, хотя кое-кто шепчет с отвращением: «Богомерзко!». Но даже преподобный Ларсен улыбается и позволяет себе пару хлопков.