— Вы не годитесь, — с похвальной — и практичной — прямотой отрезала Диана. — У вас жена.

В гостиной, кажется, не было ни одного недовольного лица. Весьма редкое явление, даже для приемов такого уровня. И вдруг я увидел Каро об руку с Роджером. Оба улыбались ослепительными публичными улыбками, какие вырабатываются у людей, постоянно находящихся на виду. Есть ли в этом зале еще супружеские пары, что трясутся над аналогичными тайнами? Наверняка есть, и наверняка те, на кого в последнюю очередь подумаешь, — хотя количество их, пожалуй, разочарует потенциального сплетника. Нет, в этой отдельно взятой гостиной мужчины и женщины веселы, оживлены и благодушны. Про таких говорят «с осени закормлены». В воздухе витали разреженные флюиды адюльтера. Но в основном эти мужчины и женщины не отираются у границ института семьи и часто находят в своем поведении больше радости, чем иные — в коротких перебежках через указанные границы. И по их тону, или словам, или повадкам не видно, чтобы они полагали, будто стоит свернуть за угол — и вдохновленные истинным чувством плотские наслаждения обрушатся, затопят, увлекут под сень струй. Возможно, иногда думается мне, это и есть непременное условие деятельного существования.

Как бы то ни было, присутствующие в основном казались довольными жизнью. А в упомянутый вечер особое удовлетворение каждый находил в лучах отраженной славы — каждый, включая премьера, с той оговоркой, что отраженная слава была его собственная. По крайней мере один утешительный приз налицо. Интересно, каковы остальные?

Уже со всеми распрощавшись, мы с Маргарет ждали в холле, пока разъедутся на служебных автомобилях высокопоставленные гости. Слышались объявления: подано авто лорда Бриджуотера; авто мистера Леверетт-Смита; авто бельгийского посла; авто сэра Гектора Роуза.

— Чему улыбаешься? — спросила Маргарет.

А я как раз вспоминал давний разговор с лордом Луфкином.

— Чего ради, — спросил я, — вы ведете такую жизнь, зачем вам постоянная нервотрепка? — И сам же ответил: ради власти. Это понятно. Единственное, ради чего еще можно так надрываться, — свобода передвижения.

Ни лорд Луфкин, ни его отец, ни дед не ездили в пределах Лондона ни в кебах, ни в такси, ни тем более в омнибусах. Нет, средство передвижения им всегда подавали к крыльцу. Жизнь у лорда Луфкина собачья, это верно; зато он не знает неудобств в пути, передвигается словно на ковре-самолете. Лорд Луфкин не усмехнулся моему предположению — он совершенно серьезно кивнул.

Увидев очередного приглашенного на холостяцкую вечеринку, я решил было, что Роджер допустил тактический просчет. Собрались Монти Кейв, Леверетт-Смит, Том Уиндхем, Роуз и Осболдистон, а еще Фрэнсис Гетлифф. Логика вполне понятная: Кейв — ближайший из политического окружения Роджера; Леверетт-Смит и Уиндхем должны знать, что происходит. Остальные, я в том числе, также считаются сторонниками политики Роджера. Но все за исключением Фрэнсиса были накануне у премьера. На месте Роджера я бы выждал, пока за сроком давности померкнет блеск избранного кружка, — тогда Фрэнсису было бы не так обидно, что для премьерского приема он недостаточно хорош.

Сидя за столом, выдержанным, если бы не Каро, в соответствии с законами шариата, я размышлял, каковы намерения Роджера. Вряд ли он сейчас их раскроет, в присутствии Гектора Роуза, Дугласа и остальных. И Роджер, и Каро, которая вела себя в стиле изрядно натасканного союзника, бросались заявлениями как пробными камнями — послушать, что за реакции последуют. Конкретных вопросов не задавали. Ждали — казалось, праздно — информации, что концентрировалась в воздухе.

Еще когда Роджер заговорил со мной о религии, я понял: мое прежнее мнение о нем наверняка ошибочно. Более того, с тех пор я не был уверен, в чем это мнение заключается, — вспыхнула одна догадка, за ней другая, не замедлило явиться опровержение, ну и так далее. Интересно, Роджер всегда заводит разговор о религии, когда желает полностью смазать сложившееся было мнение? Может, и нет тут никакого тактического просчета.

Совершенно однозначно — и намеренно явно — Роджер давал каждому гостю шанс высказать сомнения. Скорее даже заставлял высказать.

После ужина Каро не ушла. Она принадлежала к нашей клике, она пила портвейн вместе с нами. Прежде чем портвейн был подан, случилось нечто, не виданное мной ни у Квейфов, ни в каком-либо другом доме. Горничные сняли скатерть и поставили бокалы прямо на голую, гладкую столешницу розового дерева. Старинный обычай, пояснила Каро, соблюдается с девятнадцатого века, отец ее всегда так делает. Бокалы, серебро, декантеры, расплывчатые импрессионистские розы отразились в столешнице; возможно, предкам Каро это нравилось, возможно, так она себе их представляет — сидят, решают, кто войдет в правительство при ее величестве королеве Виктории, распределяют обязанности, трясут париками.

Передавая декантер Гетлиффу, Роджер как бы между прочим заметил: все, мол, присутствующие в курсе, кто за них и кто против. Это знать необходимо для принятия решения, в чем бы решение ни состояло. И добавил самым беспристрастным тоном, как аспирант Гарвардского института управления:

— Иногда задаюсь вопросом: сколько у каждого из нас свободы для принятия решений? Под «нами» я разумею политиков. Мне кажется, объем свободы значительно меньше, чем нам удобно считать.

Гектор Роуз, пожалуй, окончательно убедился в правильности своего подозрения, а именно: Роджер с самого начала готовил себе лазейку. Однако принял вызов, то ли из каприза, то ли из желания поупражняться в красноречии.

— Со всем моим уважением, господин министр, лично я полагаю, что вышеназванный объем даже меньше, чем полагаете вы. Чем старше я становлюсь, чем больше принятых с моим участием общественно значимых решений насчитывает моя память — участием, пожалуй, нет нужды особо отмечать, далеким от активного, — тем больше я убеждаюсь в правоте старика графа Толстого.

Том Уиндхем смотрел изумленно, однако недоверчиво, словно мнение Гектора — явно сформированное под влиянием русской классической литературы — с тем же успехом могло оказаться ниспровергающим основы.

— Весьма полезно было бы спросить себя, — (Роуз не любил званых ужинов, предпочитал отсиживаться дома, нос возрастом, похоже, стал находить удовольствие в обществе представителей Homo sapience), — каков будет эффект для общественно значимых решений, если, к примеру, все уважаемое общество, собравшееся нынче у вас в доме, леди Каролина, уничтожить одним махом? Или, допустим — что, по моему скромному мнению, еще менее вероятно, — если пойти в наших фантазиях дальше, если вообразить, что одним махом уничтожено правительство ее величества, а заодно и государственный аппарат? Со всем моим уважением к присутствующим, я сильно подозреваю, что эффект будет практически нулевой. Будут приниматься те же самые общественно значимые решения, разве только с минимальными вариациями, и приниматься они будут практически в то же самое время.

В дискуссию вступил Дуглас. Он был не прочь поспорить с Роузом, но они как-никак из одного министерства — требовалась солидарность. Никто не рассчитывал, что дискуссия перейдет в разряд тех, в которых рождается истина, вот Дуглас и дождался, пока выскажется Роуз, и принял эстафету.