Я не рассчитывал, что слова мои понравятся. Они действительно не понравились. Дуглас, меня любящий, счел их возмутительными и подлежащими скорейшему забвению. Роуз, меня нелюбящий, — объяснением, почему я никогда не «вписывался». Даже Фрэнсис был не в восторге. Что касается политиков, Кейв еще раздумывал. Пожалуй, он единственный из собравшихся был способен усомниться: а действительно ли в такой богатой и удобной стране, как наша, существуют социальные силы, к которым можно апеллировать?

— Не могу подписаться под вашим заявлением, мистер Элиот, — высказался Леверетт-Смит.

Каро хмурилась. Обсуждения не последовало. Кто-то сменил тему. Через несколько минут Роджер подытожил:

— Все это очень непросто.

Роджер не проронил ни слова с самого обмена любезностями с Кейвом. Все это время он просидел во главе стола, попивая портвейн; казалось, стол накреняется от тяжести его мыслей. Теперь он решился. Он не скрывал беспокойства, не притворялся. Он знал — и знал, что мы тоже знаем, — из-за него, Роджера, нам всем обеспечена публичность. Я слушал и думал, что никогда еще на моей памяти Роджер не проявлял столь ярко актерского мастерства. Актерское мастерство? Пожалуй, хотя не факт. Возможно, играл он ненамеренно, однако получилось то, что получилось. Отдельные двусмысленности Роджер явно сформулировал загодя, но были и экспромты.

Не стряхнув его обаяния, мы стали прощаться. Кажется, Роджер выжал из этого вечера все, что хотел.

И по дороге домой, и утром, на свежую голову, я размышлял, какое мнение о словах Роджера сложилось у каждого из гостей. Даже люди столь искушенные нередко слышат то, что хотят услышать. Велите им доверить свои выводы бумаге — и ответы немало потешат иронический ум. И все же Роджер не уронил ни единого лживого или хотя бы неискреннего слова.

Сам я склонялся к прогнозированию дальнейших шагов Роджера еще меньше, чем в тот день, когда Роуз изрек свое первое предупреждение. Конечно, Роджер оставляет путь к отступлению — надо быть сумасшедшим, чтобы сжечь все мосты. Конечно, он и сам думал — а Каро мысль озвучила, — что еще не поздно пойти на попятный, сместить акцент в угоду сильным мира сего, принять другое министерство, получить от сделки известную выгоду. Это было ясно как день. Пока только это.

Наступил декабрь. Однажды утром мне принесли отчет. Из отдела госбезопасности, где у меня приятели работают. Посмотреть не дали, но я-то к их «мерам» давно привык. Приятель сообщил искомое имя и удалился, вместе с отчетом.

А искал я шантажиста. Услышав имя, я только и обронил: «Вот как?» Звучало обыденно — так мог бы называться дворецкий. Когда узнаешь имя в ходе тайного расследования, оно, имя, всегда так звучит — будто только этого конкретного человека и подозревал — и одновременно будто никогда бы на него не подумал. Приятель мой вышел, я остался в кабинете один. Покатал имя на языке. Направление, принятое моими подозрениями, изначально не соответствовало законам жанра. Нет, ничего мелодраматического. В низкопробном триллере мне назвали бы Гектора Роуза, или премьера, или самого Роджера. Что было бы скучно до сведения челюстей. Уже через пять минут я звонил Эллен и назначал встречу. Сегодня же, не позднее часу пополудни.

— А что случилось? — Впрочем, Эллен и сама сообразила.

По телефону я заставил ее дать обещание. Ни слова не скажу, предупредил я, пока она не поклянется, что по получении информации не станет ничего предпринимать. Абсолютно ничего. Что делать и когда — решать мне.

— Обещаю, — твердо сказала Эллен.

Теперь предстояло выбрать безопасное место встречи. Были рождественские праздники, у меня дома нельзя — дети приехали. Может, у Эллен? Нет, сказала она; на мой взгляд, перестраховалась.

Эллен скороговоркой назвала художественную галерею рядом с Берлингтон-гарденс. Там я ее и нашел, посреди зала, на единственном стуле. Размах художественной мысли, выраженный в размерах холстов, отчасти обуздывала дороговизна красок — цветовые пятна были наложены редко и с мнимой хаотичностью. Нас с Эллен, подумал я, пожалуй, можно принять за любителей абстрактного экспрессионизма. Или за пару, которая через недолгое время станет любовной парой, — ваш покорный слуга, застегнутый на все пуговицы несколько перезрелый чиновник, и Эллен, моложавая, со вкусом одетая дама. Эллен увидела меня, сверкнула темно-синими глазами.

— Кто это?

Я решил обойтись без интерлюдии.

— По предварительным данным, это Худ.

Секунду Эллен думала, что ослышалась. Или, может, я имею в виду совсем другого Худа, не того, которого мы с ней наглядно знаем, румяного упитанного милягу — ходячую иллюстрацию к «Запискам Пиквикского клуба»; не того, что на приемах разливает напитки; не того, что на побегушках у луфкинского конкурента. Я рассказал, как на юбилее у Луфкина Худ каждую луфкинскую фразу встречал восхищенным вздохом, как выше всех поднимал коротенькие ручки, будто оперной диве аплодировал.

— Он иногда заходит в библиотеку. — Эллен эту фразу несколько раз повторила. — Только ему не за что ненавидеть меня! Мы и двух слов не сказали.

Она искала зацепку — может, не уделила Худу достаточно внимания, может, нелюбезно говорила с ним. Но только льстила себе — ничего личного у Худа к ней не было. Даже в этой малости — вызывать неприязнь в качестве Эллен Смит, а не в качестве любовницы политика — судьба ей отказывала.

— Наверно, я его одним своим видом раздражаю, вот он и решил кровь мне попортить. Иначе с чего ему письма писать? Почему он так себя ведет? Почему?

— Это как раз не важно, — сказал я.

Но для Эллен это было слишком важно, она ни о чем другом думать не могла.

— Я должна выяснить, почему он меня преследует!

— Не смейте.

— Посмею.

— Вспомните, что обещали мне час назад.

Эллен смотрела почти с ненавистью. Она жаждала активных действий, как жаждут наркотической дозы. Я удерживал ее — и тем совершал над ней насилие, причем не только над ее душой, но и над телом. Над телом в той же степени, что над душой.

Она заспорила, отчаянно, яростно. Что плохого в выяснении причин ненависти? А что хорошего? — парировал я. И вообще это опасно. Но ведь опасность, прежде расплывчатая, свелась к одному лицу — значит, несколько умалилась. Если дело в личной неприязни (я не преминул повторить, что не верю в простую личную неприязнь). Худ безвреден, твердила Эллен, разве только на нервы действует, а так ничего. С этим можно жить.

Ну а если личная неприязнь ни при чем, тогда как — Худ для себя чего-то хочет? Или на кого-то работает? Внезапно Эллен разразилась параноидальным монологом. Спецслужбы выделили отборных шпионов; за Эллен с Роджером следят, понаставили «жучков», знают теперь о каждом их вздохе. И Броджински нельзя сбрасывать со счетов. Но кто же так велик и ужасен, кто дергает этих марионеток?