— Этого больше не повторится.

Не знаю, зачем я это сказал. Откуда мне было знать, так ли это, просто я твердо решил, что эта дрянь больше не окажется у меня в мозгах. Я хорошо усвоил урок. Я больше не хотел видеть зло, приходящее в образах людей, которых я знал и которыми дорожил.

И все-таки странно, как может действовать на человека эмоциональная боль. Если она войдет в сердце слишком глубоко, ты умрешь, но при менее глубоком проникновении она поможет извлечь ценный урок. Для меня все уроки, что преподавала жизнь, были связаны с потерями — потеря семьи, потеря права выбора, потеря доверия. Я наконец-то понял: зло действительно в первую очередь касается хороших людей. Такое понятие, как справедливость, в жизни встречалось крайне редко. А надежда могла сыграть с человеком злую шутку, сделав уязвимым. Другими словами: Кормак мертв, и кто еще покарает Д. 3. или Сен-Жермена, если не мы? Я не мог доверять никому, кроме Нинон. А может…

— Да, больше не повторится. Теперь я буду за этим следить, — она говорит очень уверенно. — Он уже раскрыл свои карты, использовав образ твоего отца. Ахиллесова пята уязвима лишь в том случае, когда о ней не знаешь. Самое худшее, что мог, он уже сделал. Теперь ты будешь настороже.

Я был рад услышать это от нее, потому что страх не торопился меня покидать. Но я понимал, что она права. Свой самый ценный козырь он уже сбросил. Осталось не так много. Мойра, моя детская любовь, давно мертва и большей частью забыта. Она не сможет стать достаточно сильным оружием в его руках, даже если я снова наступлю на те же грабли. Кормак был единственным человеком в моей прежней жизни, которого я по-настоящему любил, которому доверял настолько, что мог открыть свое сердце и мысли, — но теперь я абсолютно точно захлопну дверь перед его носом, если он попробует еще раз появиться.

Оставалась только Нинон. У меня было тяжелое предчувствие, что она является еще одной моей слабостью после Кормака. Сен-Жермен никогда не сможет проникнуть в мои мысли с ее помощью, но было и без того достаточно способов взять ее в заложники.

Однако я не стал произносить ничего из этого вслух. Я просто вскочил с кровати и принялся собирать вещи. Скоро рассвет, а значит, настало время двигаться вперед. Нам еще предстояло убить мага, и с каждым днем я все отчетливее понимал, что это будет не так-то просто.

Мой друг, из-за недомогания я больше не выхожу из дома днем.

Из письма Нинон де Ланкло к Сен-Эвремону

Vulnerate omnia, ultima necat. («Каждый час ранит, последний убивает»).

Латинская поговорка

Женщину скорее убедят в любви ее собственные догадки, нежели чьи-то слова.

Из письма Нинон де Ланкло к маркизу де Севиньи

Настоящий друг — это величайшее счастье, которое достается нам практически без малейших усилий.

Франсуа де Ларошфуко

Как я уже говорил раньше, время утратило всякий смысл — оно осталось в другом мире. На следующее утро перед отъездом я все-таки послал шефу сообщение, что «валяюсь при смерти в деревушке с одним-единственным телефоном», с просьбой о продлении отпуска на неопределенный срок. Я мог тем самым выиграть немного времени, но были все основания полагать, что когда я наконец доберусь до дома — если я вообще туда когда-нибудь доберусь, что вряд ли, — то обнаружу, что его от подвала до чердака прочесала одна из многих организаций с аббревиатурой из трех букв, ответственных за явки и прогулы ученых определенных направлений. Такое вторжение в личную жизнь должно было бы меня обеспокоить, но что-то подсказывало, что к прежней жизни я больше не вернусь. Сен-Жермен очень доходчиво мне объяснил, каким может быть настоящее вмешательство в личную жизнь. Все остальное было просто ерундой по сравнению с этим.

Но раз уж с прошлым покончено, то вместе с ним должно уйти и одиночество, на фоне которого протекала моя прежняя жизнь. Оно успело стать весьма угнетающей заставкой для ума, которую невозможно было ни стереть, ни изменить. Нинон же умудрилась снести ее подчистую.

Правда, для этого мне пришлось пожертвовать уверенностью в завтрашнем дне, доходной и престижной работой и отправиться в погоню за маньяком-убийцей, который хотел, чтобы его упыри меня сожрали. Но оно того стоило. Я до сих пор поражаюсь, насколько легко смог от всего этого отойти — сначала физически, а потом и сознательно — и оставить все позади без тени сожаления. Вот что с нами творят ярость и упрямство… и конечно, похоть. Я подобно змее сбросил ставшую тесной кожу и стал жить дальше.

Кроме того, я начал вести дневник — записи, без которых не было бы этого рассказа. Возможно, вы со мной не согласитесь, но я считаю, что процесс написания позволяет взять себя в руки, сгладить острые углы беспощадной действительности, смягчая их жизнерадостными нотками, которые иногда — повторяю, лишь иногда — позволяют взглянуть на сложности иначе, уберегая от обычных порезов и синяков. Для меня это действительно работает, потому что разум — и в самом деле великая сила, а вера способна горы свернуть. Когда я пишу, то порой по-настоящему верю в то, что все образуется, даже если факты утверждают обратное.

Пока мы ехали по дороге — ужасном участке пути, хуже просто некуда, с покореженным асфальтом, за которым начиналась грязь, — я поймал себя на том, что прокручиваю в уме разговор, который произошел между мной и Нинон некоторое время назад. День? Может, два? Я потерял счет времени. Мы говорили о Сен-Жермене. Мне стало любопытно, является ли он жертвой пагубных страстей, которым подвержено большинство психопатов.

Ответ был однозначным.

— Ты не должен думать о нем как о человеке, о жертве. Он потерял остатки человечности. Думаешь, в прошлом мне никогда не приходилось ему сочувствовать? Были времена, когда я жалела это создание за ужасное детство, которое ему довелось пережить. Но, Мигель, если кто-то добровольно пускает зло в сердце, то сколько добра ему ни делай, его уже не спасти. Слишком поздно исцелять его любовью. Все мосты сожжены. Это именно тот случай, когда искупления от него или для него ты не добьешься. Разбитую вазу не склеишь. Это по силам лишь Господу Богу. И то я в этом не уверена. — Она на секунду замолкла. — Пойми одно: он не хочет меняться. Он не ищет выхода из сложившейся ситуации, не ищет возможности искупить свои грехи. Его пьянит власть, которой он обладает, и он хочет заполучить еще. Может, это все потому, что ему не повезло с папочкой, может, дело в его прогрессирующем безумии. Я не знаю. Все, что я могу сказать, это то, что он убьет нас, и не только нас, если его не остановить.

Я изменился — повзрослел, стал жестче. Воспоминание о зомби и то, как он под видом отца пытался обманом заставить меня помочь ему добраться до Нинон, стали завершающими штрихами к образу Сен-Жермена. Нинон права. Он был злом, независимо от обстоятельств, сделавших его таким. А зло, истинное зло, нельзя рассматривать иначе, как черное на белом. Нужно довести свои мысли до абсолютизма, так как здесь речь шла об абсолютном зле. От него не дождешься пощады или жалости. Это не человек, поэтому такие качества ему чужды. Думать о зле как-то иначе — все равно что готовить щели в броне, через которые оно могло бы просочиться внутрь.